Почти женский роман… - 99

Отрывок из письма полковника Верховского к его невесте

Лагерь близ селения Кяфир-Кумык

Август

...Аммалат любит, но как любит!! Никогда и в самом пылу моей юности не доходила любовь моя до такого исступления. Я горел, как кадило, зажженное лучом солнца, он пышет, как запаленный молниею корабль на бурном море. С тобою, Мария, мы не раз читали Шекспирова «Отелло», и только неистовый Отелло мо­жет дать идею о тропической страсти Аммалата. Он часто и долго любит говорить о своей Селтанете... и я сам люблю внимать его огнедышащему красноречию. Порой — это мутный водопад, извергнутый глубокою пещерою; порой — это пламенный ключ нефти бакин­ской. Какие звезды сыплют тогда его очи, какой зарни­цею играют щеки, как он прекрасен бывает тогда! В нем нет ничего идеального, но зато земное величаво, пленительно. Увлеченный, тронутый сам, я принимаю на грудь свою изнемогшего от восторга юношу, и он долго, медленными вздохами дышит, и потом, склонив очи, опустив голову, будто стыдясь глядеть на свет, не толь­ко на меня, сжимает мне руку и неверною стопою ухо­дит прочь...— и после того целый день не выманишь от него слова.

Со времени возврата своего из Хунзаха он стал еще мрачнее прежнего, особенно в последние дни. Он так старательно кроет самое высокое, самое благородное чувство, сближающее человека с божеством, как будто бы оно позорная слабость или ужасное преступление. Он убедительно просился съездить еще раз в Хунзах повздыхать на свою красавицу — и я отказал ему, отказал для его же пользы. Я уже давно писал к Алексею Петровичу о моем баловне, и он велел привез­ти его с собой на воды, где будет сам. Он хочет дать ему поручения к Султан-Ахмет-хану, которые принесут несомненные выгоды и России и Аммалату... О, как счастлив буду я его счастием... Мне, мне будет обязан он блаженством жизни, не только пустою жизнию. Я заставлю его стать перед тобой на колени и скажу: боготвори ее! Если бы сердце мое не было проникнуто любовию к Марии, ты не овладел бы Селтанетой.

Вчерась получил я летучку от главнокомандующего: великодушный человек! Он дает крылья счастливым вес­тям. Все кончено, милая, бесценная. Я еду к тебе на во­ды! Только доведу полк до Дербента — ив седло. Не буду знать устали днем, ни дремы ночью, покуда не отдохну в твоих объятиях. О, кто мне даст крылья на перелет! кто даст сил вынести мое, наше благополу­чие!.. Я в сладком страхе сжимал грудь, чтобы не выпорхнуло сердце. Долго не мог я уснуть: воображение рисовало мне встречу в тысяче видах, и в промежутках мелькали самые вздорные, но приятные заботы о сва­дебных безделках, подарках, уборах: ты будешь в моем любимом зеленом цвете... не правда ли, душа моя?.. Мечты мешали мне заснуть, как сильное благоухание роз. Зато тем сладостнее, тем светлее был сон мой. Я видел тебя в сиянии зари... и раз за разом иначе, и каждый раз прелестнее, чем сперва. Сновидения вились цветочною вязью... иль нет, между ними не было никакой связи; то были чудные образы, выпадающие в калейдоскопе, столь же пестрые, столь же неуло­вимые. Со всем тем я проснулся сегодня грустен; про­буждение отняло у младенческой души моей любимую игрушку. Я зашел в палатку к Аммалату... он еще спал... лицо его было бледно и сердито... Пускай сердится на меня... я предвкушаю уже благодарность бурного юноши. Я, как судьба, втайне создаю ему наслаж­дение...

Сегодня я прощался с здешними горами, надолго... желал бы навсегда. Я очень рад, что покидаю Азию, эту колыбель рода человеческого, в которой ум доселе ос­тался в пеленках. Изумительна неподвижность азиат­ского быта в течение стольких веков. Об Азию расшиб­лись все попытки улучшения и образования; она реши­тельно принадлежит не времени, а месту. Индийский брамин, китайский мандарин, персидский бек, горский уздень неизменны, те же, что были за две тысячи лет. Печальная истина! Они изображают собою однообраз­ную, хотя и пеструю, живую, но бездушную природу. Мечи и бичи покорителей не оставили на них, как на воде, никаких рубцов; книги и примеры миссионеров не произвели ни малейшего влияния. Иногда меняли еще они пороки, но никогда не приобретали чужих позна­ний или доблестей. Я покидаю землю плода, чтобы перенестись в землю труда — этого великого изобрета­теля всего полезного, одушевителя всего великого, этого будильника души человеческой, заснувшей здесь негою на персях прелестницы природы. И в самом деле, как прелестна здесь природа! Вскакав на высокую гору влево от Кяфир-Кумыка, я любовался на рассве- тающие вершины Кавказа. Глядел и не нагляделся на них! Что за дивная прелесть облекает их венцом своим. Еще тонкая завеса, сотканная из света и сумрака, ле­жит над нижними холмами, но далекие льды уже тепли­лись в небе, и небо, словно ласковая мать, припав к ним необъятным лоном, поило их млеком облаков, за­ботливо повивая туманною пеленою, освежая ветром тиховейным! О, так бы летом и полетела туда душа моя, туда, где священный холод простерся границею между земным и небесным! Сердце просит и жаждет вздохнуть воздухом небожителей. Хочется побродить по снегам, на которых не печатлел человек кровавых стоп своих; коих не омрачала никогда тень орла, до коих не долетали перуны и на вечно юном темени которых время — след вечности — не оставило следов своих!

Время? Мне пришла в голову странная мысль. Сколько дробных названий изобрел щепетильный чело­век для деления бесконечно малого отрезка времени от бесконечно великого круга вечности. Годы, месяцы, дни, часы, минуты... У бога нет ничего этого, нет даже ни вчера, ни завтра,— у него все это слилось в одно вечное ныне!.. Увидим ли мы когда-нибудь этот океан, в кото­ром тонем доселе? Но вопрос: к чему послужит это человеку? Неужели для удовлетворения пустого любо­пытства? Нет, познания истины, то есть всеразумной благости жаждет душа человека мыслящего. Она хочет полною чашею черпать из источника света, который падает на нее изредка мелкими росинками!..

И я буду черпать ее... тайный страх смерти тает, как снег, перед лучом такой надежды!.. Я буду черпать из него... чистая любовь моя к ближнему тому залогом; свинцовые путы заблуждений распадутся от немногих слез раскаяния — и повергну сердце свое, как жертву очистительную, перед судом, для меня не страшным!

Чудная вещь, моя милая! Едва взгляну я на горы, на море, на небо... какое-то грустное и вместе невырази­мо сладостное чувство гнетет и расширяет сердце. Мысль о тебе сливается с ним, и, будто во сне, убегает от меня твой образ. Предвкушение ли это земного бла­женства, которое знал я лишь по имени, или предчув­ствие... веч...?

О бесценная, добрая, ангельская душа!.. Один взор твой — и я исцелен от мечтательности! Как счаст­лив я, что могу теперь с уверенностью сказать: до сви­данья.

• Назад
• Вперед