Почти женский роман… - 17

V

Она расцветала, как девственная

мечта юности; была чиста и прелест­на,

как земля в первый день творе­ния.

Старинная эпитафия

В домашней жизни Валериан был едва ли не счастли­вее, чем в свете. Подле сестры своей Ольги отдыхал он сердцем от остроумия модных умниц и от безумия собст­венной страсти. Подле нее утихало волнение сомнений, и ревность свивала Коршуновы крылья свои. В самом деле, трудно было и самому мизогину не полюбить это невинно-милое существо! Воспитанная в Смольном мона­стыре, она, подобно всем подругам своим, купила неве­дением безделиц общежития спасительное неведение ран­них впечатлений порока и безвременного мятежа стра­стей. Она прелестна была в свете, как образец высокой простоты и детской откровенности. Отрадно было успо­коить взор на светлом лице ее, на котором еще ни игра страстей, ни лицемерие приличий не впечатлели следов, не бросили теней. Отрадно было согреть сердце ее ве- селостию, ибо веселость — цвет невинности. В мутном море светских предрассудков, позолоченной испорченности суетного ничтожества — она возвышалась, как зеленеющий свежий островок, где усталый пловец мог найти покой и доверие. Она не могла понять, для чего бы ей стыдиться слез умиления при рассказе о великодушном поступке или румянца негодования, слыша о низостях людских. Не понимала, почему неучтиво сказать человеку в глаза: «ах, как вы добры!» или: «ах, как вы злы!» — если он того заслуживал; не понимала, почему ей неприлично сесть подле умного молодого человека, с которым приятно разговаривать, и почему она обязана слушать нелепости пожилого, потому только, что он со звездою. Она нередко смешила вас самыми странными вопросами, но чаще приводила в смущение самыми проницательными. То забавляла незнанием самых обыкновенных вещей, то изумляла новостию мыслей, глубиною чувств и неколебимостию воли на все прекрасное. Не говорю о прелестях, коими одарила ее природа, не говорю о совершенствах, данных образованием. Она горячо и нежно любила брата, кото­рый остался ей единственным другом, единственным покровителем на земле. Веселить, радовать, предупреж­дать малейшее его желание было сладчайшею заботою Ольги. Она играла для него на пьяно; пела любимые его песни, порхала перед ним, как ласточка,— и рассказы­вала анекдоты своей монастырской жизни; как, например, однажды целый класс перепадал в обморок от того, что одной показалось, будто она увидела ужасного зверя — мышь! Как они целые три ночи не спали от страху от какой-то птицы, которая «половину была кошка, а поло­вину не знаю чего», ухала и сверкала глазами под окош­ком. Валериан смеялся от чистого сердца, между тем как сестра не вовсе понимала, что так смешного было в ее рассказах. «Впрочем,— прибавляла она, изви­няясь,— я была тогда такая кофейная!»

Чтобы вполне понять эту фразу, надобно знать, что в Смольном монастыре три возраста воспитанниц отли­чаются тремя цветами платья: кофейным, голубым и белым, из коих первый присвоен самому младшему, и потому между двумя старшими возрастами название кофейной служит как бы упреком в простоте.

—               Дай бог,— возражал тогда Валериан, лаская ее,— чтобы ты всегда осталась кофейною сердцем.

Однажды вечером Ольга фантазировала на форте­пьяно, между тем как брат, задумавшись, слушал ее, облокотясь о ручку кресел,— и вдруг она вспрыгнула весело, схватила Валериана за руку и, быстро глядя ему в глаза, сказала:

— Не правда ли, братец, ты женишься на графине Звездич?

Полуизумлен, полусмущен словами сестры, в которых заключались и неожиданный вопрос и вместе нежная просьба, он долго, долго смотрел на нее, может быть разгадывая ее мысли, может быть собирая свои,— и, наконец, отвечал с улыбкою:

—               Какой ветер навеял тебе, милая, такую странную мысль?

—               Странную мысль, братец? Напротив, мне кажется, самую естественную. Если бог не судил вам родиться братом и сестрою, чтобы делить горе и веселье, то, я думаю, к этому нет другого пути, кроме женитьбы. Как могли бы иначе соединиться два сердца, которые любят друг друга?

—               Но кто тебе сказал, что мы любим друг друга?

—               Ах, какой ты лицемер, братец! и перед кем же? Перед сестрою своей! Разве я не люблю тебя? Раз­ве родные не друзья, дарованные небом? Да и почему тебе скрывать свою привязанность к особе, достойной любви!

—               Мир, мир, моя проницательная сестрица; поло­жим, в угоду тебе, что я влюблен в Алину. Но теперь вопрос: любим ли я взаимно?

—               В этом я порукой, mon frere (мой брат (фр)): графиня любит тебя, как я сама.

—               Я не думаю, чтобы она избрала сестру мою на­персницею своих тайн!

—               О нет, братец; прямо она не говорила мне о том ми слова; но она так часто говорит о тебе, так охотно встречается с тобою, что склонность ее только тебе может казаться тайною. Я мало знаю свет; людей еще менее; но есть вещи, которые угадываю я собственными чувствами.

—               Ты просвещеннее, нежели я думал, любезная Ольга.

—        Просвещеннее! это похоже на упрек, братец; вот каковы мужчины! Вы преследуете нас за наше неве­дение и еще больше гневаетесь за наше познание. Ты несправедлив оттого, что тебе досадно, как могла не­опытная монастырка проникнуть в таинства своего скрытного братца. В самом деле, как уметь и как сметь отличить любовь от ненависти!! Нет, mon frere (мой брат (фр)), я скорей имею право сердиться за твою недоверчивость и за то, что ты воображал меня такою простенькою!

—               Я точно виноват, я в самом деле несправедлив против тебя, моя милая, добрая Ольга,— сказал с нежностию Валериан, поцеловав ее в чело.— С этих пор между нами нет тайн.

—               Это напрасно, Валериан. Я не хочу того знать, что мне знать бесполезно; но может ли быть чуждо душе моей все, что касается до твоего счастия? Призна­юсь тебе в моем ребячестве — я уже не раз строила воздушные замки, соединяя тебя в мечтах с графинею. Как весело,— как радостно тогда будет нам!.. Мы поедем жить в деревню, по которой я так давно вздыхаю во сне и наяву. Мы будем всегда вместе — счастливы тем, что мы вместе, вдалеке от докучливых гостей. Невидимо полетит для нас время, летом с природой, зимой с дру­жеством, всегда с любовью. Мы будем гулять, кататься в лодке, ездить верхом — я надеюсь, ты мне позволишь это, братец, ты купишь для меня хорошенькую лошадь,— не правда ли? Ввечеру мы за чайным столиком шутим, смеемся, потом поем, танцуем. Читаем Вальтер-Скотта; иногда и рассуждаем очень сурьезно,— ведь нельзя век толковать о безделицах. Иногда к нам будут при­езжать соседи-антики и добрые наши знакомые — вер­но, и князь Гремин не забудет прежних друзей своих?

—               А тебе нравится князь Гремин, Ольга? — спросил Валериан, более для избежания решительного ответа, нежели для удовлетворения любопытства.

—               Я очень люблю его, братец, и от самого малолет­ства. Ты так часто ездил с ним в монастырь — он назы­вал меня ma cousine (моя кузина (фр)) и так охотно слушал мое болтанье, что я только перед ним и тобою не краснела говорить. Бывало, я нетерпеливо жду, когда вы приедете; а бывало, и праздник не в праздник, когда вас нету. Я крепко плакала по вас обоих по переводе вашем из Петербурга... признаюсь тебе, братец, в моем ребячестве — я еще до сих пор берегу на память прекрасное куриное перо, выро­ненное из султана князя.

—               Султаны, душенька, делаются из петушьих перьев.

—               Как будто это не все равно, mon frere (мой брат (фр))? Разве петух не брат курицы?

Так, но не совсем так. Например: ты мне сестра, а не смешно ли б было, если б кто-нибудь, принимая одну за другого, сказал, что у Ольги прекрасные усы? Однако что далее?

—               Чем далее, тем ближе к моему ребячеству. Ты, я думаю, помнишь, братец, с какой снисходительностию расспрашивал князь о моих уроках, о моих занятиях; как ясно поправлял мои заблуждения и, шутя, развивал мои мысли, учил доброму, и так просто, так понятно! Я боялась ошибиться перед ним больше, чем перед своими учителями,— зато мне было так весело, когда он хвалил меня! Больше всего я любила слушать истори­ческие его анекдоты,—- он очень мило их рассказывал. Я плакала, слушая о бедствиях Марии Стюарт! Я при­выкла ненавидеть коварную Елисавету, хоть ее и называ­ют доброю и премудрою. Я научилась любить Генриха Четвертого, отца и друга своих подданных, за то, что, будучи добрым царем, он не разучился быть добрым человеком. Князь заставил меня восхищаться гением нашего великого Петра, скромного в счастии, неколебимого в беде — и всего более под Прутом, когда он пишет указ сенату не слушать его впредь, если он, принужденный турками, повелит что-нибудь недостойное себя или России. Где найдем мы пример чистейшего самоотвержения, высшей любви к отечеству!! Ах, братец, я очень люблю князя!

—               В самом деле, Ольга? — сказал Стрелинский и погрузился в думы, равно об Ольгином, как и своем будущем. «Не будь этого проклятого письма от Репегилова к Гремину,— думал он,— и мы оба могли быть счастливы: я с Алиной, он с Ольгою. Ни мне нельзя желать лучшего зятя, ни ему лучшей жены. Одна только кротость Ольги может умерить вспыльчивость его ха­рактера; только с нею нашел бы он покой, о котором напрасно мечтает: светская женщина — вечно будет ему виной сомнений и ревности. Теперь совсем иное дело. Я не опасаюсь прежней привязанности Гремина — но его всегдашнего упрямства. Он готов уверить меня и уверить себя, что влюблен до безумия... вот уже два раза я писал к нему,— и нет ответа: это что-нибудь да значит!

Но как бы то ни было — я не уступлю Алины другому, даже другу, ни за какие блага, ни от каких бед в мире! Любит или притворяется она, что любит меня, но должна быть моею, несмотря ни на что минувшее, ни на что будущее. Я решился».

• Назад
• Вперед