Семь футов под килем

Семь футов под килем

Григорий Озеров. 

повесть

"Океан, ходивший за стенами,
был страшен, но о нем не думали..."
И. Бунин. Господин из Сан-Франциско.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

— Ну, все! — звонко и торжественно произнесла Катя, захлопнув за собой дверь, словно ради этих слов и торопилась в пустую каюту. Постояла, прислонившись к косяку, вздохнула обреченно и добавила уже тише, с глухой тоской.

— Дальше ехать некуда!
Вряд ли сознавая, что делает, — лишь бы заняться чем-то, отвлечься от горьких дум, — она одернула ситцевую занавеску у своей койки, расправила ногой сбившийся половичок, подошла к столику.
Из открытого настежь иллюминатора тянуло влажным холодком от моря; изредка, когда корабль оседал между волнами, в каюту залетали брызги: вся поверхность стола, вделанного в переборку под иллюминатором, была в упругих каплях, мелко дрожащих в такт работы судовой машины. В серо-голубой небесной выси курчавились облака, роем мельтешили чайки, вдали — крошечными безмолвными точками, а ближе к траулеру — надсадно орущей бранчливой стаей. Но ничего этого Злотникова не видела и не слышала и стояла у иллюминатора потому только, что ветерок, приятно освежая и успокаивая, обдувал разгоряченное, пылающее лихорадочным румянцем лицо.
Перед глазами, как мираж, неотступно маячила совсем другая картина.
Несколько секунд назад, припевая, вся и хозяйственных хлопотах, она бежала из камбуза: нужно было к вечернему чаю принести из склада сливочного масла. Тут-то вот в коридоре, в левом его крыле и появилась знакомая фигура. Ольшевский не замечал повариху. Усталый, безучастный к окружающему, сосредоточенный лишь на том, чтобы напиться после смены, он, сутулясь, шаркал к бачку с питьевой водой, еще в рабочей робе, эластично-оранжевой, и резиновых сапогах. С них при каждом шаге осыпалась на ковровую дорожку матовая рыбья чешуя. Кате, чтобы побыстрее попасть из камбуза на склад, привычнее было бы взять по судовому коридору направо и затем, по трапу, нырнуть вниз. Прежде она обычно так и ходила, но сейчас ноги сами собой понесли ее навстречу Ольшевскому. «Я улыбнусь ему, — светло и по-доброму, примирительно настроенная, подумала Катя, неотрывно глядя на приближающегося парня, — и он поймет: дуться — глупо. Сколько же можно!»
Не дойдя до бачка метров двадцать, Ольшевский увидел повариху. И тут же выдал себя с головой. Вздрогнул. Глаза его затравленно забегали. Он никак этого не ожидал и был явно не в восторге от встречи в безлюдном коридорчике. Что-то похожее на открытую злость сверкнуло в его взоре.
Катя, чьи щеки мгновенно залились краской, точно разгадала его начальное желание— круто повернуть вспять. Но Ольшевский, хотя и с видимым усилием, переборол себя: ускорив шаг, прошел мимо. Голова опущена, походка решительная. Крепость, а не человек. Еще мгновение — и он скрылся за поворотом. А Катя, потоптавшись в растерянности, опрометью бросилась в спасительную тишину пустой каюты, забыв, зачем и куда только что направлялась.
Когда первая обида, а она была тем больнее, что казалась совершенно незаслуженной, слегка улеглась и вернулась способность трезво взглянуть на вещи, Злотникова обнаружила, что гнев, который временами вспыхивал в ней, вытеснялся новым, поразительным соображением. «Чего ради я так переживаю? — спросила она себя. — Неужели... влюбилась? — Катя презрительно фыркнула. — Вот еще!» Однако неожиданная мысль была такого свойства, что отмахнуться от нее, как от докучливой мухи, оказалось не так-то просто. Л если совсем уж честно, то и нежелательно...
Злотникова бросила взгляд на циферблат наручных часов. Пять. Ужин в семь вечера. Значит, время еще терпит. Открыв стенной шкафчик, вынула пачку сигарет «Столичные». Ее напарница по камбузу и соседка по каюте Клавдия Андреевна с утра до вечера дымила как паровоз; изредка покуривала и Катя.
Табачный дым, вторя вибрации корабля, дрожал и пританцовывал над столиком, по-
том, будто нечто интересное высмотрев снаружи, стремглав уносился в иллюминатор узкой лентой. Катя рассеянно следила за дымком. «История... Как же это могло со мной случиться? — она размышляла со стесненным сердцем, но уже без всякой горечи. Скорее, это была грусть, полная неясных предчувствий.—И когда все началось? Неужто в день отхода?»

• Назад
• Вперед