Почти женский роман… - 121

Со всем тем час — предтеча этого перелома — са­мый счастливый час для молитвы сердец. Вначале, покуда, блестя красотою и властью, дама принимает первый привет от зеркала передней, покуда надежда на победы свежа у ней, как букет цветов, поднесенный ей при появлении в зал, покуда еще шесть контрдансов и две мазурки вьются и сплетаются пред ней в бу­дущем, с орденскими лентами, с канителью аксельбан­тов, с цветами золотого шитья, покуда тщеславие ее зыблется на пуху белых султанов, играет с лучами коварных звезд,— о, тогда для нее нужны целые хоры похвал, целые толпы поклонников. Одинокий голос не отзовется у нее в сердце; одинокий взор не проникнет туда! И может ли быть оно иначе? При начале краса­вица слишком занята желанием выказать свой наряд или расщипать глазами чужой. Желанье заполонить общее внимание и страх не успеть в этом поглощают ее с душой и с сердцем. Никогда опытный остроумец, ни опытный волокита не изберут этой поры одинокого эгоизма для лестного привета или пламенного объясне­ния... его не оценят тогда, потому что не почувствуют, а не почувствуют, потому что не заметят. Дайте поле новичкам в любви и в свете; дайте им показать свои эполеты и жилеты; позвольте им выстрелять свои за­старелые комплименты и новопривезенные остроты... выдержите молча и хладнокровно кокетство и наездни­чество без цели — и будьте уверены, что в течение двух часов самолюбие дам будет пресыщено; любопыт­ство утомлено; ум соскучен пошлостями... холостая перестрелка эта станет редеть, умолкать!., хорошенькие глазки найдут вас где-нибудь в уголку; миленький го­лосок назовет по имени — тогда, о, тогда час ваш настал!

Поздно приходит к дамам рассудительность, однако приходит, и они постепенно склоняются от собира­тельных имен к собственным, от множественного числа к единственному. Души их расплавляются наконец в аристократической атмосфере бала, напоенной благо­вониями и вздохами. Сердца, будто райские птички, напорхавшись вдоволь, ищут отдыха на руке какого-нибудь счастливца.

Счастливцы иль, по крайней мере, искатели счастья! Ловите же этот час на лету! Отцвет бала — все равно что отцвет женщины, все равно что ее тридца­тилетний возраст. В обоих случаях она становится не­обыкновенно чувствительна — она ярче, она жарче вспыхивает перед прощаньем. Ангел луч за лучом сбрасывает свое сияние, свивает крылья и удостаива­ет ступить на землю, удостаивает раскрыть сердце свое земным чувствам, семенам всего прекрасного и опас­ного.

Змеев знал эту стратегию, конечно, не хуже моего; и вот почему только вскользь бросил две или три ракеты приветствий Надине, когда она приехала; но явился перед ней с требованием на пятый француз­ский кадриль уже в то время, когда мраморные стены и зеркала потускли и тщеславие женское по необхо­димости должно было искать отражения в глазах сво­его партнера.

—            Может быть, Надежда Петровна удостоит взгля­нуть на свои таблетки,— сказал он почтитель­но.— Я жду, как нежившая душа, своего призыва к жизни!

—            Нежившая или отжившая, капитан, во всяком случае вы можете быть уверены, что мне не нужно прибегать к воспоминаниям из слоновой кости, когда дело идет о вас. Я думаю даже, что, если б мне слу­чилось ошибиться в очереди, конечно, не вы бы в этом проиграли.

—            О, конечно, не я, сударыня! Впрочем, я слишком совестлив для желания вам проигрыша!.. Итак, пусть старшинство решит производство в счастливцы — точно ли мне предназначена эта четверть часа?..

—            Вам, капитан, вам, по праву и по воле,— отвеча­ла Надина, подавая ему нераскрытые таблетки.— Убеждены ль вы теперь, господин маловерный? — при­молвила она, вставая и ласково опершись на его руку.

—            Тысячу извинений, сударыня! Я так мало изба­лован счастьем, что ему всего менее верю.

И хитрец выискал для vis-a-visчуть ли не самого плохого танцора, а уж даму его можно было назвать живою антитезою красоты — и все это для того, чтоб ярче выказать прелесть Надины и собственную ловкость. Змеев повел атаку не хуже Карно и Кормонтеня, если бы Карно и Кормонтень занимались осадою сла­бостей вместо осады крепостей.

—            В первой параллели надо быть забавным,— го­ворил он,— во второй — занимательным, в третьей — трогательным и только в решительный час демаскиро­вать брешь-батарею. Приступы в наш век — самый глупый анахронизм: при удаче вся слава отдана силе, а не уменью; при неудаче — стыд, и нет возврата! То ли дело капитуляция: поспорят, погрозят — и обе стороны довольны!

Надина была большая охотница посмеяться, и, ко­нечно, никто лучше Змеева не сумел бы насказать более забавных замечаний и эпиграмм в краткие про­межутки между шассе и балансе. Началась беско­нечная мазурка, и полувлюбленный капитан уселся рядом с Надиною, поневоле уступив сердечную ее сто­рону танцующему с ней кирасиру. Скрестив руки на груди, молча устремил он на нее глаза свои, и молчание его было одним из самых лестных его приветов.

Румянец удовлетворенного самолюбия разгорался на милом личике Надины от конгревовских взоров со­седа.

—            Вы не танцуете? — сказала ему она, поправляя свое оплечье, чтобы иметь предлог взглянуть туда, куда уж давно прильнуло ее вниманье.

Капитан склонился над кругленьким плечиком На­дины так, что его дыхание зашевелило кружева оборки так, что за несколько лет тому назад подобным поло­жением напрашивались на разрыв с дамою своих мыс­лей или на дуэль с мужем ее и компрометировали бы даже собственную жену. Autrestempsautressoins! (Другие времена, другие заботы! (фр.)(Замечание принадлежит автору))В то время как мы юными французскими фразами браним юную словесность, жены наши (слава богу: не мои) вводят в моду совершенно райское обхожде­ние — unlaisserfaire, unlaisseraller(вседозволенность, попустительство (фр.)(Замечание принадлежит автору))достойный ост­ров Тихого океана.

• Назад
• Вперед