Почти женский роман… - 38

«Где ты, милая?» — думал князь Серебряный со вздохом... Он поднял очи, и что ж? В десяти шагах от него, под мрачною елью, на дерновой скамье сидела Варвара. В глубокой думе была красавица; в отуманенных печалью глазах ее сверкали слезы: она похо­дила на лилию, спрыснутую вешней росою. Сомнение, досада, грусть — все исчезло для князя; тонкое пламя проникло его существо — он видел только ее, только она существовала для него в целом мире...

—               Варинька! милая Варинька! — вскричал он.

Она вздрогнула, вскочила — несколько мгновений стояла в нерешимости изумления — и с радостным восклицанием: «Ты ль это, князь Степан?» — рыдая, упала к нему на грудь.

Серебряному казалось, что все это происходило во сне. Милую ли прижимал он к сердцу, которую считал ддя себя погибшею? Ему ли растворились вновь двери надежды и радости? Варвара пришла в себя, вырвалась из объятий юноши, но чело ее не пылало румянцем — на нем сияло одно безмятежное удовольствие. Она села рядом с князем и долго, долго смотрела на него.

—               Князь,— произнесла она,— я встретила тебя не только как одноземца, но как родственника, как брата! Вот уже более двух лет, как я похищена из отчизны, лишилась матери, забыта родными, не видя русского лица, не слыша голоса родимого. Князь Степан, я одно­го тебя знала хорошо в Москве — ты любил водить речь с неопытною девушкою — и я часто вспоминала тебя на чужбине; но если б и чужой, и вовсе незнакомый, только русский повстречался мне, я бы рада была ему, как родному. Я с первого взгляда узнала тебя — но, видя эту одежду, слыша ложное имя, я страшилась ма­лейшим движением изменить одноземцу; но когда ты запел русскую песню,— примолвила Варвара с умиле­нием,— сердце во мне закатилось — я убежала попла­кать сюда по своей девической воле, по родине Святой Руси! Мое младенчество, мои прежние радости и пе­чали, все, все обновилось в памяти — но когда ты на­звал меня семейным именем, мне казалось, что голос матери зовет меня, что я опять дома и в отечестве.

—               Я пришел с тем, чтоб возвратить тебе отечест­во,— сказал до слез тронутый князь.

—               Сладок русской душе голос и разум речей тво­их — они обещают свободу, — но, ради бога, будь осто­рожнее, скрытнее: Лев Колонтай подозрителен — он силен и грозен!

—               Хотя бы он и в самом деле был лев, я и тогда похитил бы тебя из когтей его. Но теперь время не слов, а дела: решилась ли бежать отсель этой ночью?

—     В эту ночь весь дом будет на ногах, готовятся к завтрашнему дню рождения хозяйки... отложим все до завтра — замешательство и хмель праздничный лучше скроют приготовления к побегу.

—               Варвара Михайловна, располагай мною, как бог внушил тебе, но мне кажется, что замедленье умножит опасности, хотя и удалит некоторые препятствия. На­значенный стрелецким головою в Опочку, я считал тебя пленницею Жеготы и прошлой ночью сделал набег на село панцерных дворян, разграбил его — и, обманутый в своей надежде, решился добраться сюда, чтобы хоть головою своей выручить тебя из плену.

—               Ты сделал набег! О князь, князь, у меня нет слов выразить благодарность — и страх за тебя... Колонтай ненавидит русских, Польша в войне с Моск­вою — и ты, наездник, здесь, посреди врагов — о беги, беги, покуда есть время...

—               Мне бежать? Мне покинуть тебя? Скорее дом Колонтая двинется ко Пскову, чем я один отсюда. Для того ли я нашел тебя, чтобы потерять вдвойне?

—               Но тебя могут узнать, открыть, прежде чем мы найдем случай к общему бегству... ты, не спасши меня, прибавишь мне раскаяние к печали, что я была виной твоей гибели,— удались, оставь меня моей горькой участи!

Сомнения князя обновились.

—               Варвара Михайловна! — сказал он мрачно, я не понимаю тебя. Одно средство представит тебе увидеть родину — это моя помощь; и ты хочешь удалить ее?

—               Я не хочу быть на воле ценою крови твоей.

—               Скажи лучше, тебе мило пленничество.

—               Князь, князь! ты бы не произнес этого, если б знал, каково птичке и в золотой клетке и как много песку в хлебе чужеземца! Бог видит, превратилось ли во мне сердце русское!

—               Варвара Михайловна! позволь мне один вопрос: любишь ли ты Льва Колонтая?

Варвара потупила очи — и молчала; но румянец, проступивший даже на высокой шее, доказывал, что кровь ее волновалась.

Князь Серебряный повторил вопрос свой.

—               Он стоит любви,— отвечала она твердо и спо­койно,— только его великодушию обязана я минутами покоя и радости в враждебной земле этой.

Страшно пылало лицо князя.

Прямо и беззаветно прошу сказать: любишь ли ты Льва Колонтая? — произнес он.

—               В эти минуты говорить о любви, князь...— отве­чала Варвара, слыша, что многие голоса призывали ее по саду,— если не удастся поговорить о деле сегодня — то завтра ты узнаешь все: и мое решенье, и мое сердце... Да покроет тебя ангел-хранитель для моего спасения!

Она мелькнула как тень и скрылась от изумленных взоров князя Степана.

Он не знал, что и думать о загадочных словах Варвары,— то они казались ему выражением девической робости и стыдливости, то признанием в склонности к сопернику. Самолюбие стояло за первое, ревность утверждала второе. Во всяком случае он был влюблен­нее, чем когда-нибудь, и Варвара казалась ему тем пре­лестнее; но как ни старался он приблизиться к ней наедине — искания его оставались безуспешны. В весь вечер он только среди толпы других гостей мог гово­рить с нею, и лишь изредка украдкою брошенный взор участия награждал его за скуку казаться веселым.

Когда после ужина в отведенной ему комнате он увиделся с Зеленским, опасения его умножены были рассказом сего последнего, что в корчме, куда пригла­шал он новых своих знакомцев, покоевцев Колонтая, встретился он с каким-то забиякою шляхтичем, кото­рый дерзнул утверждать, что в Остроге, в городе, на­званном отчизною князя, никогда не бывало Маевских.

Правду сказать, что он был очень пьян — и слова его мало давали веры, но он может протрезвиться и распустить такие вести далее. Кроме того, пан Зеленский заметил, что Колонтай говорил что-то на ухо своему конюшему и тот не спускал глаз с князя; что несколько человек бродили всегда кругом его, когда он прогули­вался в саду; наконец, опасливый стремянный дал заме­тить боярину, что узкое окно его спальни было с решет­кою, а дверь дубовая с пробоями.

—               Итак, ты думаешь, что мы открыты? — сказал князь, улыбаясь.

—               По крайней мере, подозреваемы,— отвечал стре­мянный.— Я задам коням овса,— примолвил он будто мимоходом.

—               Пусть едят на здоровье: в эту ночь мы не потре­вожим их, я чуть держусь на ногах от бессонницы, и тот, кто нарушит покой мой,— дорого заплатит за дер­зость.

Говоря это, он поместил свои пистолеты на стуле, положил обнаженную саблю под подушку и, только сняв верхнее платье, кинулся в постель. Зеленский был осторожнее: он притащил к дверям длинный стол и рас­тянулся на нем в плаще своем, чтобы при малейшем стуке быть готову на отражение. Со всем тем страх дол­го мешал ему закрыть глаза, и князь Серебряный давно уже спал крепким сном, когда оруженосец его воро­чался еще с боку на бок.

• Назад
• Вперед