Почти женский роман… - 67

Аммалат-бек с признательностию приложил руку к сердцу и ко лбу — он чувствовал вполне справедли­вость речей хана, но слабость одолевала его с каждым часом.

Избегая селений, они провели ночь между утеса­ми, питаясь горстью пшена, варенного с медом, без которого горцы редко отправляются в дорогу. Переправясь через Койсу, по мосту близ Аширте, они давно уже оставили за собой северный рукав ее, и Анде, и землю койсубулинцев, и голый хребет Салатау. Непроторенный путь их лежал по лесам, по крутиз­нам, ужасающим взор и дух; и вот стали они взби­раться на последний хребет, разделяющий их с се­вера от Хунзаха или Авара — столицы ханов. Исчез и лес, и кустарник на кремнистой пустыне гор, по которой кочуют лишь облака и вьюги. Чтобы достичь гребня, принуждены были наши путники ехать то вправо, то влево реями: так стремниста была круть утесов. Привычный конь хана осторожно и верно сту­пал с камня на камень — пытал копытом, не катятся ли они, и на хвосте сползал в обрывы,— но гордый, пылкий жеребец Аммалата, питомец холмов дагестан­ских, горячился, прядал и оступался. Избалованный холею, он не мог выдержать двухдневного побега на зное солнца и холоду вершин, по острым скалам, едва подкрепленный скудною травою в расселинах. Тя­жело храпел он, взбираясь выше и выше, пот струею бежал с нагрудника, широкие ноздри пышели огнем, и пена кипела на удилах.

—               Аллах-Берекет! — воскликнул Аммалат, достиг­нув до вершины, с которой открылся ему вид на Аварию,— но в ту же минуту изнемогший конь гря­нулся под ним на землю, кровь хлынула из оскален­ного рта, и последний вздох его порвал седельную подпругу.

Хан поспешил помочь беку выбиться из стремян; он со страхом заметил, что усилия сдвинули перевязку с раны Аммалатовой, и кровь пробилась снова. Мо­лодой человек, казалось, был нечувствителен к боли: слезы его катились о павшем бегуне... Так одна капля не наполняет, но переполняет чашу.

—               Ты уж не будешь носить меня, как пух по ветру,— говорил он,— ни в пыльном облаке на скачке, слыша за собой досадные клики соперников и воскли­цания народа, ни в пламя битвы; уже не вынесешь еще однажды из-под чугунного дождя русских пушек. С тобой добыл я славу наездника, зачем же мне переживать и ее, и тебя!

Он склонил лицо в колена и долго, долго безмолв­ствовал, между тем как хан заботливо перевязывал раненую его руку.

Наконец Аммалат поднял голову.

—               Оставь меня, Султан-Ахмет-хан,— сказал он ре­шительно, — оставь несчастливца собственной участи. Путь далек, а я изнемогаю. Оставшись со мной, ты да­ром погибнешь. Взгляни, как вьется над нами орел — он чует, что мое сердце скоро замрет в когтях его — и слава богу! Лучше найти воздушный гроб в хищной птице, чем отдать свой прах под ногу христианина. Прощай, не медли!

—               Не стыдно ли тебе, Аммалат, падать, запнувшись за соломинку!., велика беда, что ты ранен, что конь твой пал. Рана заживет до свадьбы — коня найдем лучше прежнего — и впереди у Аллаха не одни беды приготов­лены. В цвете лет и в мужестве ума грешно отчаиваться. Садись на моего коня, я поведу его под уздцы, и — к ночи мы дома. Время дорого!

—               Для меня уже нет времени, Султан-Ахмет-хан... Благодарю от сердца за твою братскую заботливость, по я не пользуюсь ею... тебе самому не вынести пешеход­ного пути после такой усталости. Повторяю: оставь меня на произвол судьбы... здесь, на неприступных высотах, умру я волен и доволен... Да и чем может манить меня жизнь? Родители мои лежат в земле... жена лишилась фения, дядя и тесть шамхал ползают в Тарках перед русскими... в родине, в наследии моем пируют гяуры — и теперь сам я изгнанник из дому, беглец из боя — я не хочу и не должен жить!

Не должен бы говорить такого вздора, любезный Аммалат, — и одна только лихорадка извиняет тебя. Мы созданы для того, чтобы жить долее отцов наших; жен ты можешь найти еще три, если одна не наскучила; если нелюб тебе шамхал, а любо твое кровное наследство, гак для этого самого и надо тебе жить: потому что для мертвеца не нужна власть и невозможна победа. Мстить русским святой долг — оживи хоть для него; а что мы разбиты — это не новость для воина: сегодня выпадает удача им, завтра выпадет нам. Аллах дает счастье — но человек создает себе славу не счастьем, а твердостию... Ободрись, друг Аммалат... ты ранен и слаб, я крепок привычкою и не утомлен бегом — садись на коня, и мы еще не раз побьем русских!

Лицо Аммалата вспыхнуло...

—               Да, я буду жить для мести им! — вскричал он,— для мести тайной и явной. Верь, Султан-Ахмет-хан, лишь для этого я принимаю твое великодушие!.. Отныне я твой... клянусь гробом отца, я твой... руководи моими шагами, направляй удары моей руки, и, если я, пото­нув в неге, забуду клятву свою — напомни мне эту минуту, эту вершину — Аммалат-бек пробудится, и кинжал его будет молния!

Хан обнял, поднимая на седло, воспламененного юношу.

—               Теперь я узнаю в тебе чистую кровь эмиров, — сказал он, — кровь пламенную детей гор, которая, как сера, течет в жилах и в недре утесов — и порой, вспы­хивая, потрясает и рушит громады.

Поддерживая одною рукою в седле раненого, хан осторожно стал спускаться с обнаженного черепа. Слу­чалось, камни с шумом катились из-под ног или конь скользил вниз по гладкому граниту — а потому они очень рады были, добравшись до мшистой полосы. Мало-помалу кудрявые растения расстилать начали свою зеленую пелену — то вея из трещин опахалами, то спускаясь с крутин длинными плетеницами наподобие лент и флагов. Наконец они въехали в густой лес ореш­ников, потом дуба, черешни и еще ниже чинара и чилдара. Разнообразие, богатство растений и величавое безмолвие сенистых дубрав вселяло какое-то невольное благоговение к дикой силе природы. Порой из ночного мрака ветвей, как утро, рассветала поляна, украшенная благоуханным ковром цветов, не мятых стопою чело­века. Тропинка то скрывалась в чаще, то выходила на край утеса, и под ним в глубине шумел и свер­кал ручей, то пенясь между каменьями, то дремля на ка­менном дне водоема, под тенью барбариса и шиповника. Фазаны, сверкая радужными хвостами, перелетывали в кустарниках; стада диких голубей вились над скалами то стеной, то столбом, восходящими к небу, — и закат разливал на них воздушный пурпур свой, и тонкие туманы тихо подымались в ущельях: все дышало вечер­нею прохладою, незнакомою жильцам полей.

• Назад
• Вперед