Почти женский роман… - 14

IV

Для нас, от нас, а, право, жаль,—

Ребра Адамова потомки,

Как светло-радужный хрусталь,

Равно пленительны и ломки.

Лучи холодного солнца давно уже играли по алмаз­ным цветам цельных стекол графини Звездич, но в спальне ее, за тройными завесами, лежал еще таинственный мрак, и бог сна веял тихим крылом своим. Ничего нет сладостнее мечтаний утренних. Первая дань усталости заплачена сначала, и душа постепенно берет верх над внушениями тела, по мере того как сон стано­вится тоньше и тоньше. Очи, обращенные внутрь, будто проясняются; видения светлеют, и сцепление идей, об­разов, приключений сонных становится явственнее, порядочнее, вероятнее. Память не может вполне схва­тить сих созданий, не оставляющих по себе ни праха, ни тени,— но эта жизнь сердца... оно еще бьется, оно еще горячо их дыханием, оно свидетель их мгновен­ного бытия.

Такие мечты лелеяли сон Алины, и хотя в них не было ничего определенного, ничего такого, из чего бы можно было выкроить сновидение для романтической поэмы или исторического романа, зато в них было все, чем любит наслаждаться юное воображение. Началь­ные грезы ее были, однако, менее цветисты, хотя очень забавны. То около нее кружился чудесный вальс, составленный из эполетов, аксельбантов, султанов, шпор и орденов... вся лавка Петелина танцевала казачка. То, казалось, она подавала пилюли покойнику мужу; то снова погружалась в Баденские воды, будто в поток забвения... и вдруг стены третьей станции вставали около нее с лубочными своими портретами, на кото­рые глядит она, переписывая давно нам знакомое по­слание. И вот, кажется ей, один портрет мигает ей оча­ми, улыбается, усы шевелятся; он готов выпрыгнуть из рамок, но она сама кидается к нему навстречу... «Это вы, Гремин!» — вскрикивает графиня... Нет, это Блюхер. И снова гремит и мчится котильон, и снова слышатся ноты французского кадриля... какой-то не­знакомец, в испанской мантии на гусарском доломане, приближается к ней и... Но перечесть все вздоры, кото­рые мы видим во сне, значило бы бредить наяву, и потому я скажу только, что часы добивали десять, когда колокольчик графини слился с последним их уда­ром. Параша распахнула внутренние ставни, отдернула занавесы, и уже несколько минут стояла у ног кровати с раскинутою шалью, но Алина Александровна изволи­ла еще почивать с открытыми глазами, еще на кругу ее полога мечты проходили, подобно фантасмагориче­ским теням.

— Он приедет,— наконец весело произнесла она, сбрасывая одеяло,— он скоро приедет!­

— Кто, ваше сиятельство? — простодушно спросила служанка, помогая ей одеваться.

— Кто? — Графиня задумалась... Она чувствовала, что на простой этот вопрос — не могла отвечать утвердительно.— Увидим! — отвечала она со вздохом.— Накажи только швейцару, что если приедет молодой гусарский офицер, которого он до сих пор не видал, то просить его наверх без всяких докладов. Всем другим отказывать. Слышишь ли, Параша?

— Слышу, ваше сиятельство; только не понимаю,— прибавила Параша потихоньку.

И сама графиня худо понимала, что с нею сталось. За чашкой чаю и за туалетом она имела довольно времени обдумать о минувшем и настоящем. Она была в большой нерешимости, как встретить человека, который был так близок ей во дни неопытности, когда всякий прыжок сердца кажется любовью, каждый конфетный девиз — изъяснением, и первое милое личико — любез­ным предметом; человека, забытого ею так скоро в рас­сеянии забав и путешествий, и к которому вдруг, в один вечер, привязалось сердце ее вновь, со всем пылом но­вой страсти, со всей свежестью мечты, доселе ею неиз­веданными! Странность ли его появления, таинствен­ность ли его поступков, воспоминание ли прежнего или беспричинная прихоть,— только графиня чувство­вала, что это похоже на любовь. Но всего страннее было — колебание ее между известностью и сомнением о замаскированном испанце. Она звала его Гремин, а думала о ком-то другом; ей нравилось именно то, чего никогда не замечала она в Гремине: ее пленили новость и разнообразие разговоров и познаний маски, так что она едва не желала знать испанца всегда испанцем, чем увидеть в нем Гремина. Она кончила, однако ж, заключением, что свет и опыт удивительно как развер­тывают молодых людей и что любезность Гремина до­стигла теперь полного цвету... «Но я должна со всем тем наказать его, как беспечного поклонника и как недоверчивого хитреца. Вы испытаете, князь, что и я недаром прожила три года на белом свете с тех пор, как и мы жили в Аркадии; я буду с вами холодна — и холодна, как мрамор».

—               Однако ж, который час, Параша?

—               Три четверти первого, ваше сиятельство!

Эти часы ужасно отстают, Параша. На моих уже пятьдесят пять минут первого!

«Ваши часы идут заодно с сердцем, подле которого лежат они: любовь прилипчивая болезнь, ваше сиятель­ство»,— сказал бы я графине, если б я был ее служан­кою, но судьба создала меня только покорным слугою прекрасных, и я должен часто молчать, когда мог бы ввернуть словцо очень кстати.

Между тем Параша, окончив свою должность при туалете, вышла; но графиня все вертелась еще перед трюмо в прелестном утреннем платье и, подобно поэту, который точит и гладит стихи свои, чтобы они по лег­кости казались прямо упавшими с пера,— разбрасывала каштановые кудри по высокому челу с утонченною не- брежностию. Крепко забилось сердце ее, послышав скрип колес по морозному снегу и тройное падение подножки у крыльца. В ту же минуту Параша, запыхавшись, вбежала в комнату:

—               Приехал, ваше сиятельство! — сказала она.

—               Чему же ты обрадовалась,— возразила графиня с притворным равнодушием.— Дай мне платок и скля­ночку с духами.

Параша безмолвно повиновалась, и графиня при­нуждена была сама спросить ее, хотя ей очень того не хотелось:

—               Разве ты его видела, Параша? — сказала она ласковее, набрасывая шаль на локти.

—               Мельком, сударыня, а не нагляделась бы на него; уж можно сказать — молодец. Строен, высок и лицом будто красная девушка. Голубые его глаза боль­ше ваших браслетных яхонтов, ваше сиятельство, а светлые кудри и белокурые усы его вьются колечками.

—               Светлые кудри, Параша? Ты, верно, ошиблась, у него волосы чернее моих!

—               Может статься, и ошиблась, ваше сиятельство: пн был тогда в шляпе, и я загляделась на прекрасный султан — так и зыблется до самого воротника!

—               А воротник его коричневый, не правда ли, Пара­ша?

—               Коричневый, ваше сиятельство... я не видала гвардейских офицеров с такими воротниками,— однако ж, он, верно, гвардеец... у него такая прекрасная каре­та...

• Назад
• Вперед