Почти женский роман… - 106

ГЛАВА XIV

Анапа, эта оружейница горских разбойников, этот ба­зар, на котором продавались слезы, и пот, и кровь христианских невольников, этот племенник мятежей для Кавказа, Анапа, говорю, в 1828 году обложена была русскими войсками с моря и от угорья. Канонерские лодки, бомбарды и все суда, которые могли подходить близко к берегу, громили приморские укрепления. Сухопутные войска переправились через реку Рион, которая впадает в Черное море под северною стеною Анапы и расплывается кругом всего города топкими болотами. Потом повели они бревенчатые траншеи, вырубая для того окрестный лес. С каждою ночью возникали новые бойницы ближе и ближе к стенам города. Внутри дома пылали от бомб, на­ружные стены рушились ядрами, но турецкий гарнизон, усиленный горцами, дрался отчаянно, делал смелые вы­лазки и на все предложения о сдаче отвечал пушечными выстрелами. Между тем осаждающие беспрестанно обеспокоиваемы были кабардинскими наездниками и пе­шими стрелками абазехов, шапсугов, натухайцев, и дру­гих свирепых горцев Черноморья, сбежавшихся, подоб­но чакалам, искать добычи и крови. Против них должно было строить обратные реданты, а эта двойная работа, производимая под пушечными выстрелами с крепости и ружейными из леса, в почве неровной и болотистой, очень замедлила покорение города.

Наконец накануне взятия Анапы, на единственном суходоле с юго-восточной стороны, русские открыли брешь-батарею. Действие ее было ужасно. По пятой оче­реди зубцы и бруствер были опрокинуты, орудия обнаже­ны и сбиты. Ядра, ударяясь в каменную одежду, вспы­хивали молниею и потом, в черной туче пыли, взлетали куски расторгнутых камней. Стена сыпалась, распада­лась, но крепость, но толщина оной долго противостоя­ли разрушительной силе чугуна, и крутым обвалом осы­панная стена не представляла еще возможности к штурму.

Для разгоревшихся орудий и долгою стрельбой утом­ленных артиллеристов необходим был отдых. Мало-пома­лу пальба стихла на всех батареях суши и моря. Густые облака дыма катились с берега и расстилались по волнам, то скрывая, то открывая опять флотилию. Изредка сры­вался клуб дымный с орудий крепости, и вслед за раска­тами пушечного грома, отзывающегося в далеких горах, несколько пуль свистали кой-откуда... И вот все умолкло кругом, все притаилось внутри Анапы и траншей; ни од­ной чалмы между зубцами, ни одного граненого штыка в завалах. Только турецкие знамена по башням и русские флаги на судах гордо играли в воздухе, не омраченном ни одною струйкою дыма; только звучный голос муэззинов раздавался далеко, призывая мусульман к полдневной молитве.

В это время с пролома, против самой брешь-батареи, спустился, или, лучше сказать, скатился всадник на белом коне, поддерживаемый веревками, перескочил через по­лузасыпанный ров и, как стрела, ударил влево между батарей, перепорхнул через завалы, через дремлющих за ними солдат, которые не ждали и не гадали ничего подобного, и, преследуемый торопливыми их выстрелами, скрылся в лесу. Никто из всадников не успел его рассмотреть, не только за ним гнаться; все только ахали от удивления и досады и скоро забыли про удальца в трево­ге, поднятой пальбою с крепости, заведенной нарочно, чтобы дать время бесстрашному вестнику убраться в горы.

К вечеру брешь-батарея, гремевшая неумолчно, поч­ти свершила свое дело разрушения: опрокинутая стена легла мостом для осаждающих, и они с нетерпением отваги готовились к приступу, как вдруг неожиданное нападение черкесов, смявших наши ведеты и цепь, не заставило обратить огонь редантов против неистовых, дерзких горцев. Громовое «Алла, гиль Алла!» понеслось навстречу им со стен Анапы... Пушечная и ружейная пальба закипела с них вдвое сильнее, но русская кар­течь остановила, смешала, развеяла толпы всадников и пеших черкесов, готовых ударить на орудия в шашки, и они с грозными перекликами «гяур, гяурлар!» обра­тились назад, покидая за собой усталых. В один миг все поле было усеяно их трупами, их ранеными, кото­рые пытались уползти, карабкались и падали снова, пораженные пулями и картечью, между тем как ядра посекали лес, а гранаты, лопаясь в нем, довершали истребление.

Но с самого начала дела до тех пор, покуда ни одно­го неприятеля не осталось вблизи, русские с изумле­нием видели перед собою статного черкеса на белом коне, который тихим шагом проезжался взад и вперед мимо наших редантов. Все узнали в нем того самого всадника, что перескочил через траншеи в полдень, всроятно, для подговора черкесов напасть на русских сзади, в то время, как они хотели выпустить из ворот неудавшуюся теперь вылазку. Брызжа и урча, прыгали около него картечи. Конь его рвался на поводах, но сам он, хладнокровно поглядывая на батареи, ехал вдоль их, будто с них осыпали его цветами. Артиллеристы грызли зубы с досады, видя ненаказанную дерзость этого наездника; но выстрел за выстрелом рвали воз­дух и землю, но он оставался невредим, как очаро­ванный.

—            Посылай ядро!— сказал фейерверкеру молодой артиллерийский офицер, только что выпущенный из корпуса, раздосадованный всех более неудачею.— Я готов зарядить пушку своею головою — так хочется мне убить этого хвастуна. Картечью не стоит стрелять по одному... картечь — авось, ядро сыщет виноватого!— Так говоря, он подвинчивал клин и наводил сквозь диоптр орудие и, верно рассчитав, в какое мгновенье всадник наедет на черту прицела, встал с хобота и ско­мандовал роковое «пли!».

На несколько мгновений дым одел батарею мраком... его разнесло... испуганный конь мчал окровавленное те­ло всадника, запутавшегося ногами в стременах.

—            Попал, убил!— закричали со всех траншей, и мо­лодой артиллерист, набожно сняв фуражку, пере­крестился и с веселым лицом спрыгнул с батареи, чтобы поймать заслуженную добычу. Ему скоро удалось схва­тить за поводья коня поверженного в прах черкеса, по­тому что он кружился, влача его с боку. Несчастному оторвало руку близ плеча, но он еще дышал, еще сте­нал и бился. Жалость взяла доброго юношу... он клик­нул солдат и заботливо велел перенести раненого з траншею, послал за лекарем и при своих глазах до­ждался конца операции.

Ночью, когда уже все утихло, артиллерист сидел над полумертвым своим пленником, с участием рассматри­вая его при тусклом свете фонаря. Змеиный след тоски, проторенный на щеках слезами, глубокие морщины лба, нарезанные не летами, но страстьми, и кровавые цара­пины обезображивали его прекрасное лицо, и на нем выражалось что-то мучительнее боли, что-то страшнее кончины.

• Назад
• Вперед