Почти женский роман… - 29

ГЛАВА II

Однажды по ночи глубокой

Мы слышим воющий набат,

Вдали стенанья, вопль жестокий

И тучи заревом горят.

«К коням, седлай, бесценно время,

 На пояс меч, и ногу в стремя!..»

Ночь была темная, дорога лесом дремучим. Провод­ник ехал впереди по излучистой тропинке; за ним на­чальники, за ними по двое стрельцы, тихо, безмолвно. Изредка слышалось храпение коня, или бряк узды, или удар подковы в подкову. Повременно вожатый оста­навливался, и тогда дремлющие всадники насовывались друг на друга. Он прислушивался, иногда припадал ухом к земле — и опять вскакивал на коня, и поезд снова трогался далее.

—               Близко ли? — спросил князь у проводника впол­голоса.

—               Вот изгорода,— отвечал тот,— вели, батюшка князь, изготовиться к делу: неровен случай, всполо­шатся раньше времени, а ведь эти головорезы с лезвия берут и только с лезвия уступают добычу!

Князь подъехал к Агареву.

—               Друг,— сказал он,— решительный час близок — сердце у меня будто хочет выпрянуть из груди: это перед свиданием с милою.

—               Либо с могилою,— возразил Агарев.— Ну, что ж вы стали? собаки скоро нас пронюхают. Надобно обойти селение!

Тут он отсчитал самых отчаянных в средину, на­значил, кому отрезать конское стадо, кому напасть с улицы.

—               Пан Зеленский,— сказал своему стремянному князь Серебряный,— этот стрелец проводит тебя к дому пана Жеготы, ты перелезешь с огорода и осмотришь, что там делается, между тем как товарищ отвлечет собак к воротам.

—               Видно, что был в науке у лисовчиков,— ворчал Агарев.

—               Да, брат, ведя четыре года разбойничью войну, поневоле научился разным хитростям, чтоб не остаться внакладе.

—   Да заметь, где висят оружия, пан Зеленский,— примолвил Агарев,— и нет ли куда боковых выходов. Надо, как шапкой, накрыть это ястребиное гнездо, а то, говорят, у них есть подпольные норы — мигом дадут стрекача.

—               Будет все исполнено,— отвечал стремянный, на­девая шапку,— я привык лазить по стенам, словно кош­ка, и вижу ночью, как рысь.

—               Что это за выходец? — спросил Агарев Сереб­ряного, когда Зеленский удалился.

—               Польский шляхтич: служит у меня стремянным.

—               И ты доверяешь ему в польской земле?

—               Для него Польша — теперь не отчизна. Он слу­жил шеренговым под командою полковника Лисовского и, бушуя пьяный, дерзнул выхватить против него саблю. Лисовский не любил шутить — и его ждала петля вместо похмельного стакана. Это было под Троицею — он бежал и явился ко мне, прося защиты. С тех пор он служит мне очень верно: я не раз имел случай убедиться в его преданности. Всем хорош, только чуть попало за ухо — так и черт ему не брат. Постой, ка­жется, это выстрел!

—               Нет, только собаки возрились. Ого, уж приступом лают, теперь и нам пора поближе.

—               Отдайте коней в завод — мы пешком проберемся вслед Зеленского. Там главная засада — там лучшая добыча. Вперед, товарищи,— да тише тени!

Зеленский влез на высокий плетень подле самой хаты Жеготы, и взоры его упали прямо в окно. При тусклом свете одной свечи лишь до половины видна была внутренность комнаты. Стены увешаны были зве­риными шкурами и оружием, пол усыпан болотною травою. В одном углу рослый молодой мужчина чистил пистолет. Подле стола старуха показывала жиду, пред ней стоящему, разные золотые украшения, на которые жадно смотрел он, потряхивая пейсиками. В другом углу, подле высокой изразцовой печи, сидела статная женщина в русском сарафане и горько плакала, закрыв лицо руками. Никто не обращал на это внимания.

—               Але сто тридесяц злотых будет досыц, пани Охмистрина, за эци сережки,— говорил жид, играя перед свечкой широкими подвесками.— Вода в жемчугах мут­новата!

—       Глаза у тебя мутны, христопродавец! — отвечала старуха,— да эдаких перлов сама пани Воеводина во сне не видала. Навесь эти серьги хоть на моську, так на ее уши станут заглядываться пуще, нежели на хва­леные глаза пани Завиши. А что ты оцениваешь это ожерелье, решетная совесть? Говори, не заминайся.

—               А стось, оно бы недурно, да переделки много; иной камень лопнет, оправка угорит — такой моды уж давно нет у вельможных паненок.

—               Куда больно спесивы твои паненки! Да знаешь ли ты, что это ожерелье было на окладе у пресвятой Катерины-мученицы под Изборском, так после нее не стыдно и Старостине надеть! Видно, Лейба, с тобой не пивать мне литок. Ко мне обещал быть Иоссель из Риги с ярманки, так с ним поскорее сделаемся: навезет всякой всячины, так что глаза разбегутся. День­ги на безмен и товары на промен: выбирай, чего твоей душеньке угодно.

—               Але, пани Охмистрина, и мои злоты не обрезан­ные.

—               Не стрижены, так бриты, не купаны, так обшар­каны; уж знаком ты мне вподноготную! В прошлый раз много было недовесу в твоей расплате.

—               За стось сердиться, пани Охмистрина? Ведь я не кую денег.

—               А может, куешь и плавишь! Береги свой загривок, Лейба, я кое-что знаю. Попадешься в когти белому орлу, так и воронам достанется позавтракать!

—               Але не гневайся, ясневальмозная,— возразил оробевший еврей,— рука руку моет; мы зе добрых лю­дей не обегаем — даю десять червонцев за этот пер­стень.

—               Иезус баранок божий! только десять червон­цев — ах ты, пеньковое семя! Да одна осыпка стоит более.

—               А пану Зеготе эции клейноты дешево при­шлись.

—               Смотри, пожалуй! он ни во что ценит кровь хрис­тианскую! Прошу прислушать, Яся,— то, что вы добы­вали из огня и воды, подставляя шею под топор и саблю, для него безделица, дрянь!..

—               Что с ним долго толковать,— отвечал угрюмо сын старухи,— мне хочется попытать новый пистоль на черепе этого искариота.

Он взвел курок, испуганный жид упал на колена. В это время послышался лай собак у подворотни.

—  Это отец,— сказала старуха,— поди, Яся, отвори ему калитку; он, чай, не с пустыми руками воротился.

Но собаки замолкли, и не слышно было никакого стуку.

—               Нет, это не он,— сказал Яся, прислушиваясь, и захохотал, увидя, как жид увивается у ног его, прося пощады.— Полно кланяться, полно, ведь ты лбом зло­тых не напечатаешь. Как ты думаешь, синайская пияв­ка, знаю я или нет, что ты продал пана Цыбульского, моего закадычного друга, гетману, когда тот свел с ко­нюшни его арабского жеребца?

Жид побледнел как полотно, услыша это обвинение.

—               Конечно, пана Цыбульского не воротишь из аду — однако ж как ты вил ему веревку, чтоб туда спуститься, так ступай же туда обмеривать его старою водкою. Подавай деньги!

• Назад
• Вперед