Почти женский роман… - 18

VI

Так, я мечтатель, я дитя,

Мой замок карты — но не вы ли

Его построили, шутя,

И, насмехаясь, разорили!

В книге любви всего милей страница ошибок; но все­му своя пора. Теперь Алина была уже не та шестна­дцатилетняя, неопытная женщина, увлеченная потоком примеров и обольстительною логикою обожателей, ко­торая, обрадована первой связью, как новою игрушкой, и воображая себя героинею романа, писала страстные письма к князю Греми ну. С тех пор, однако ж, только в этом могла она упрекать себя, только над этим мог подшучивать Стрелинский, хотя он, движимый рев­ностью, исшарил землю и воздух, желая узнать что-нибудь похожего на любовь в целой жизни графини. Строгость настоящего ее поведения была примерна в отношении ко всей молодежи, которая вилась около нее. Едва кто-нибудь из них переступал границу шутки, едва произносил одну влюбленную ноту, не только сло­во,— мыльный дождь нравоучения и град насмешек разражались над головой селадона. Привыкнув за гра­ницею обходиться непринужденно с мужчинами, она никогда не дозволяла их вольности превращаться в своеволие, и между тем как ее красота и любезность привле­кали всех, ее осторожность держала всех в почтительном отдалении. Стрелинский, правда, составлял исключение, но и он уже не раз испытал на себе, что природа и светская любовь не делают скачков; а потому, как ни уве­рен был, что его любят взаимно, но роковое слово «люблю!» двадцать раз замирало на устах его прежде, чем он его выговорил, как будто с ним он должен был  рассыпаться, как клад от аминя. И графиня тоже, как и всякая женщина, казалась испугана этим словом — «люблю вас», как выстрелом, как будто каждая в нем буква составлена из гремучего серебра! И как ни приго­товлена была она к объяснению, как ни уверена была, что это должно случиться рано или поздно,— но вся кровь ее сердца вспыхнула в лице, когда Стрелинский, улучив гибкую минуту, с трепетом открыл любовь свою... Оставляю читателям дорисовать и угадать про­должение этой сцены. Я думаю, каждый со вздохом или с улыбкою может припомнить и поместить в нее отрывки из подобных сцен своей юности — и каждый ошибется не много.

Прелестны первые волнения и восторги страсти, когда неизвестность воздвигает частые бури сердца, но еще сладостней покой и доверенность открытой взаимности. Тогда в любви находим мы все радости, все утешения дружбы самой нежнейшей, самой предупре­дительной, и если первый месяц брака называют медо­вым, то первый месяц открытой любви по всем пра­вам именовать можно нектарным,— это небосклон после грозы: светлый, но без зноя, прохладный без облаков.

Слившись сердцами, графиня и Стрелинский вкушали негу сего лучшего возраста любви, не отнимая уст от чаши. Прямой, откровенный, благородный характер майора только по наружности казался противоречием с утонченным, светским обращением графини. Как скоро взаимное уважение и сердечная теплота растопили оковы приличий, или, лучше сказать, принужденностей, нежная искренность и беззаветное доверие заступили в ней место прежней недоступности и тонкого злословия. Даже робость, несомненный признак истинной любви, заменила самоуверенность. Совет Валериана сделался ей необходим для самых безделок в выборе нарядов; его одобрение на каждый шаг в обществе; его доброе мне­ние для всех протекших и настоящих случаев жизни. В один-то из подобных часов излияний душевных Алина рука с рукою подле Стрелинского, любуясь вырази­тельными его очами, говорила:

—      Валериан! свет может осуждать меня за легко­мыслие первых лет моего замужества, но твое сердце меня оправдает. В пятнадцать лет меня посадили за столом, подле какого-то старика, которого я запомнила только по чудесной табакерке из какой-то раковины. Ввечеру мне очень важно сказали: «Он твой жених; он будет твоим супругом»; но что такое жених, что такое супруг, мне и не подумали объяснить, и я мало тботилась расспрашивать. Мне очень понравилось быть невестою — как дитя, я радовалась конфетам и нарядам и всем безделкам, которые мне дарились; я го­това была расцеловать старого графа, когда он подарил мне прелестные золотые часы, потому что в недавно брошенных мною игрушках были только оловянные. Наконец я стала женою, не перестав быть ребенком, не понимая, что такое обязанности супружества, и, признаюсь, потому только заметила перемену состоя­ния, что меня стали величать «вашим сиятельством». Долго не замечала я, что муж мой мне не пара ни по летам, ни по чувствам. Для визитов мне было все равно, с кем ни сидеть в карете, дома же он слишком занят был своими недугами, а я своими забавами и го­стями. Однако же в семнадцать лет заговорило и сердце... оно стеснилось неведомою грустию, желало чего-то непонятного: это была потребность любить, и я полю­била во всей невинности души. Ты знаешь, кто был предметом этой склонности... и я благодарю провидение, что оно судило мне встретиться с человеком бла­городным, который не думал, не только не желал употре­бить во зло мою неопытность. Скорая разлука показала, однако ж, мне, как ошиблась я в своих чувствах. Я приняла за любовь желание нравиться, желание пред­почтения от человека, предпочитаемого другими. Тще­славие и охота быть как другиедовершили кружение головы; я уверила себя, что страстно люблю князя Гремина, потому что он казался мне достойным такой любви. Может статься, если бы он поддержал такое расположение перепискою, я бы привыкла к этой мечте, будто к чувству, и верность, которую обожала я, как достойная поклонница сентиментализма, могла бы вовсе переменить судьбу мою. Но он, едва мы расстались, оказался весьма невнимателен,— я была оттого вне себя, называла это холодностию, укоряла в неблагодар­ности, в измене — и забыла его скорее, чем надеялась. За границею, чаще сама с собою, чаще с людьми обра­зованными,— я почувствовала необходимость чтения и жажду познаний. Хорошие книги и еще лучшие при­меры и советы женщин, умевших сочетать светские качества с высокими правилами, убедили меня, что, и не любя мужа, должно любить долг супружества и что величайшее из несчастий есть потеря собственного ува­жения. Кочевая жизнь не давала мне даже случая к по­стоянным знакомствам, и сердце мое только во сне видело счастие: в вихре забав, в кругу искателей я осталась свободна. Муж мой умер, и я целый год траура провела в уединении, с немногими подругами, читая в собствен­ном сердце помощью книг и разгадывая книги по сердцу: это возродило меня. Я постигла тогда умом, что до тех пор заключалось в чувстве; уверилась, что благополучие есть невинность и находится в нас самих. Я не разлюбила ни удовольствий, ни выгод света; по крайней мере, я бы могла теперь лишиться их, если не без сожаления, то без ропота. Возвратясь в Россию, обязанности к родным и обществу не дали мне времени образумиться...

Меня засыпали приветствиями и приглашениями, лестью и любезностию,— но я уже предохранена была от этого чаду; я знала, что всякая парижская новинка, хоть на миг, но всегда увлекает внимание публики, а поклонники в несколько вечеров успели наскучить своими пересла­щенными фразами,— так что я больше чем когда-нибудь почувствовала пустоту сердца. Совершенная бесхарактер­ность молодых людей наших, «эти образы без лиц», навели на меня неизъяснимую тоску. Я ужаснулась, не найдя русских в России. Простительно еще быть легко­мысленным во Франции, где на каждом шагу находишь пищу любопытству, рассеянию, самой лени; где каждая безделка носит на себе печать образованности и даже глупость не лишена остроумия. Но можно представить себе, как несносны слепки парижского мира в России, где можно толковать только о том, чего у нас нет, и где половина общества не понимает, что сама говорит, а другая, что ей говорят: одна, поторопившись выучить привозное, как попугай; другая, опоздав учиться от застарелых предрассудков. В это время я встретилась с тобою — и до сих пор не умею объяснить, какой судь­бой я так быстро увлеклась сердцем. Признаюсь, обма­нутая ростом и голосом, я сначала приняла тебя за Гремина: я сгорала любопытством, желая увериться в своей догадке,— но скоро к нему примешались чувства нежнейшие. Я верила и не верила, что ты Гремин; не столько воспоминание прошлого, как прелесть новости заманивала меня далее и далее. Я должна была сердиться на князя, но вместо того была благосклонна к новому знакомцу. Я должна была быть осторожнее с не­знакомым, и доверилась, как старому другу,— одним словом, я не знала, что говорила и делала!., остальное тебе известно, милый Валериан... и бог тебе судья, ес­ли когда-нибудь заставишь меня раскаяться в любви моей!

• Назад
• Вперед