Почти женский роман… - 111

Но делать было нечего: довелось согласиться на от­срочку. Благословили образом, обручили, а между тем, покуда подружки-голубушки шили Кате приданое да пе­ли,— между тем, как отец и мать ее пили да плакали, карбас Никитина снарядился и нагрузился. Минута разлуки была уже за плечами, уж на плече, уж расправ­ляла крылья, чтоб улететь, а наши милые, или, как выражаются архангелогородцы, «бажоные», обрученники о том и-думать не думали. Дядя Яков принужден был вытащить жениха от невесты волоком. Попутный ветер казался ему самою противною погодой; но ветер пересилил любовь. Савелий выпил последнюю каплю наливки, сорвал последний поцелуй с губок невесты. Сладка ему была капля, поцелуй еще слаще; век не расстаться бы с ними, однако он расстался. Ему надо было спешить уехать, чтобы поспешнее приехать. Он прыгнул в карбас, цепь с громом скользнула со сваи, карбас отчалил.

Долго стояла Катя на набережной, провожая глаза­ми суженого, махая белою рукой; сердце ее вещевало не на доброе; она залилась слезами и пошла домой, выти­рая их миткалевым рукавом своей сорочки. С Савельем было не лучше: покуда видна была Катя, он оглядывал­ся, до того, что чуть шеи не вывихнул, а потом взгляды его ныряли в воду, словно он обронил туда свое сердце, словно он с досады хотел ими зажечь струю-разлучницу. И наконец переполненный горечью сосуд пролился: слезы брызнули из глаз бедняги в три ручья,— и имен­но в три, потому что две струйки сливались у него на носу и катились вниз рекою, точь-в-точь как Юг и Сухона образуют Северную Двину. Это, однако же, облегчило Савелья; он отдохнул; доброе солнышко так весело взглянуло ему в очи, что он улыбнулся; ветер спахнул и высушил даже следы слез; вот и надежда-ле­тунья начала заигрывать с его душою. И чего, в самом деле, доброму молодцу было печалиться? Впереди его — золото, назади — любовь!.. Правда, между этими око­нечностями лежали две бездны моря, усаженные опасностями от бурь и каперов,— тогда с англичанами была война,— да ведь бог не без милости, казак не без счастья: не в первый раз ему было с морем переведы­ваться. Пять часов пути и шестьдесят верст расстояния прокрались мимо, как беглецы, и вот почему наш Саве­лий так беззаботно, так весело пускался в бурун, раз­граничивающий соленую воду от пресной.

И шибко, со всего разбегу, ухнул острогрудый кар бас в бой шумящего, плещущего бара,— так шибко, что брызги засверкали и рассыпчатая пена обдала плов­цов с головы до ног. Карбас черпнул. Испуганный, облитый Алексей выпустил шкот из рук своих; парус заполоскался, карбас возник, взбежал на хребет вала и мигом, стремглав, промкнул сквозь водяную гряду. Чрез пять минут он гоголем плыл уже по морю, которое с ропотом наступало на берега.

—            Что, Алексей,— спросил новобранца Савелий, усмехаясь,— аль тебе не любы крестины морскою водою?

—            Хороши,— отвечал Алексей, вытирая лицо,— только без каши и крестины не в крестины.

—            Погоди, брат Алеша, мы тебя в соленой купели выкупаем. Тогда уж с веслом и за кашу посадим тебя,— помеси да и в рот понеси,— кушай да похваливай. За­хочешь ли браги — брага у нас шипучка; зелено вино с пенкой некупленые, немереные — пей сколько в душу войдет.

—            Спасибо на ласке! Подноси сперва старшим, дядюшка,— лукаво отвечал Алексей.

—            Ты в море гость, мы хозяева,— сказал Саве­лий,— а гостей потчуют не по летам.

—            Однако,— молвил дядя Яков, оглядывая в до­зор небосклон,— не придержать ли нам на вечер-то вдоль берега? Что-то очень парит: словно пыль пы­лит над тундрою. Подымется, не ровен час, разыграй-царевич — так и нам в открытом море без беды беда придет.

—            Волка бояться — в лес не ходить, дядя Яков!— возразил Савелий.— Ветер, словно клад, не во всякую пору дается: упустим его — так трудно будет на него карабкаться после. А когда теперь на норд-норд-вест заберемся, так уж по ветер-то как по маслу скатим в Соловки, когда вздумается. Небо чисто.

—            Нешто!— сказал дядя Яков и принялся допле­тать узел веревки.

— Вестимо, так!— сказал Алексей, как будто что-нибудь понял, и принялся зевать в обоих значени­ях этого слова. Иван не рассуждал и не говорил: он поплевывал в море. Савелий по привилегии, дан­ной всем людям, у которых звенит что-нибудь в голове или в кармане, строил воздушные замки. Кар­бас, пятое действие нашей драмы, покачиваясь с боку на бок, изволил плыть да плыть в необъятное море.

День шел в гости к вечеру. Прибрежье никло; островок Мудюг, стоящий на часах у входа в Двину, окунывался, и опять выглядывал, и опять окунывался в воду. Скоро земля слилась в темную полосу, в черту, едва видную; вал заплеснул и эту черту,— прощай, моя родина! Бездонное небо, безбрежное море обнимает теперь утлое судно. Только вольный ветер да рыску- чие волны напевают ему в лад свою вечную, непонят­ную песню, возбуждая думы неясные о том, что было и что будет, о том, чего никогда не было и никогда не будет.

Не знаю, случалось ли вам испытать чувство раз­луки с родным берегом на веру зыбкой стихии. Но я испытал его сам; я следил его на людях с высоко­настроенною организациею и на людях самых необра­зованных, намозоленных привычкою. Когда почувству­ешь, что якорь отделился от земли, мнится, что раз­вязывается узел, крепивший сердце с землею, что ло­пает струна этого сердца. Груди становится больно и легко невообразимо!.. Корабль бросается в бег; над головой вьются морские птицы, в голове роятся воспо­минания, они одни, гонцы неутомимые, несут вести кораблю о земле, им покинутой, душе — о былом не­возвратном. Но тонет и последняя альциона в пучине дали, последняя поминка в душе. Новый мир начинает поглощать ее. Тогда-то овладевает человеком грусть неизъяснимая, грусть уже неземная, не земляная, но еще и не вовсе небесная, словно отклик двух миров, двух существований, развитие бесконечного из почек ограниченного, чувство, не сжимающее, а расширяю­щее сердце, чувство разъединения с человечеством и слияния с природою. Я уверен, оно есть задаток перехода нашего из времени в вечность, диез из окта­вы кончины.

И неслышно природа своей бальзамическою рукою стирает с сердца глубокие, ноющие рубцы огорчений, вынимает занозы раскаяния, отвевает прочь думы-смутницы. Оно яснеет, хрусталеет,— как будто лучи солнца, отразясь о поверхность океана и пронзая чувства во всех направлениях, передают сердцу свою прозрачность и блеск, обращают его в звезду утреннюю. Вы начинаете тогда разгадывать вероятность мнения, что вещество есть свет, поглощенный тяжестию, а мысль, нравственное солнце, духовное око человека, сосредоточивая в себе мир, есть вещество, стремящееся обратиться опять в свет посредством слова. Тогда душа пьет волю полною чашею неба, купается в раздолье океана, и человек превращается весь в чистое, безмя­тежное, святое чувство самозабвения и мироневедения, как младенец, сейчас вынутый из купели и дремлющий на зыби материнской груди, согретый ее дыханием, улелеянный ее песнью. О, если б я мог вымолвить у судьбы или обновить до жизни памятью несколько подобных часов! — я бы...

• Назад
• Вперед