Почти женский роман… - 31

ГЛАВА III

Вот едет он путем-дорогою, сто­роною

далекою, и наехал он на распутие:

посредине столб стоит, на столбе щит прибит,

 на щите надпись, как жар горит:

«Поедешь вправо — будет конь сыт,

а сам голоден; поедешь влево — будешь сам сыт,

 а конь голоден; поедешь прямо

— будут оба сыты и оба биты!»

Иван-царевич призадумал­ся: самому поститься —

 с силой проститься, на тощем коне я горе-богатырь

— ни биться, ни драть­ся, ни ратиться;

поотведаем сча­стья на третьем пути:

поглядим, кто побьет меня сытого, на свежем коне,

 при булатном копье?

Старинная народная сказка

Наши путники под завесою темноты счастливо пробрались довольно далеко внутрь Люцинского повета.

—               Вот и сам Люцин,— сказал Зеленский князю Серебряному, и князь взглянул направо: денница занималась, ленивый туман волнами поднимался с зубчатых стен замка, стоящего на холме,— и тихо лежал городок у ног его. Еще ни одна дверь не чернела, ни с одной трубы не вился дымок, и окружный лес, понемногу рассветая, отрясал на путников холодную росу. Далее к Режице (старинному Розитену) виды становились еще живописнее. Холмистый край испещрен был озерками, над стеклом коих бродили махровые пары; и дикие рощи, и зыбкие тростники отражались в неподвижном их лоне. Порой только звучно прыгала из воды щука или ны­ряла дикая утка; струи разбегались кругами и снова сливались в зеркало.

Зеленский ехал впереди и удачно поворачивал то вправо, то влево на тропинки, иногда для сокращения дороги прямиком, иногда объезжая деревни околицами.

—               Ты славно знаешь все закоулки,— сказал ему князь Серебряный,— я не ошибся, положась на слова твои заране.

—      Как мне не знать этого края! Мы целый месяц стояли здесь с гетманом литовским Карлом Ходкевичем, собирая силы на шведов,— да потом и разгромили их в прах, даром что их было втрое более. В то время я служил у пана Опалинского и не сходил с коня на полеванье. Зверям от нас было не лучше житье, как и людям, и я волей и неволей должен был узнать наизусть все заячьи стежки.

—               Скажи, пожалуй, отчего мы не проехали ни одной деревеньки, которая бы походила на другую? В иных наши русские избы с узорными полотнами по кровле и высокими деревянными трубами в прорезе; в иных мазанки, с горшком для дымовья, в иных чухонские лачуги, у которых из каждой щели, как из жерла, чер­неет копоть.

—               Изволишь видеть, князь, край этот зовется теперь Польскими Инфантами и уступлен Польше немецкими рыцарями. От этого здесь есть и чудские переселенцы, и туземные латыши, и старинные литовцы, и настоящая польская шляхта, и беглые русские, которыми в особен­ности заселены пограничья. Да и между панами такой же сброд: кто немец, а кто литвин, кто барон, кто князь.

—               Ну, а хорошо ли они знают остальную Польшу и другой конец Литвы? Подолию?

—               И все-то поляки, кроме своего округа, не знают, да и знать не хотят отчизны — а здешние медвежники всех менее. Варшавцы и краковяки смеются над ними; они презирают варшавцев и краковцев вместе и дока­зывают, что предки их были уже дворянами, когда в Польше жили одни лягушки.

—               Тем лучше, тем лучше. Стало быть, нам без страха можно будет рассказывать сказки. Помни же, пан Зе­ленский, что я литовский дворянин Яромир Маевский, а ты шляхтич Стребала; что мы раненые взяты были в плен в Кремле и теперь, вымененные, возвращаемся домой через северную Русь, по приказу государеву, чтобы не столпить пленных на военной дороге к Смоленску, Говоря по-польски, как поляк, и зная почти всех бывших при дворе Димитрия, и в войсках коронных, и в полках Тушинского вора, я надеюсь порядочно подделаться к польскому ладу. Про тебя и говорить не­чего: ты родовитый добродзей, а впрочем, всему делу авось.

—               Все это хорошо, сударь князь, если не случится там никого из бывалых под Москвою; а как, на грех, какой озорник нас узнает? Не миновать тогда воздушного путешествия — у них суд короток.

Что ж делать, пан Зеленский, отвага ест медок, а робость — ледок. Волков бояться, так и ягод в глаза не увидишь. Смекай, что я наскажу тебе: мне надобно выкрасть от Колонтая русскую пленницу — так ты хоро­шенько разузнай, где она спит, когда гуляет. Перещупай все затворы, пронюхай все лазеечки и держи ухо востро и коней в подпругах.

В это время они встретились с бедным крестьянином, который на низкой некованой тележке ехал за сеном и, завидя всадников, опрометью своротил с дороги и опро­кинул в овраг свою повозку,— но вместо того чтоб поднимать ее, он только боязливо кланялся проезжим. На истощенном лице его написана была жалкая простота. Белый изношенный балахон прикрывал тело.

—               Далеко ли до Самполья? — спросил князь.

—               Близко, паночек,— ответил тот по-русски.

—                Это значит, дай бог поспеть туда к обеду,— заметил Зеленский,— здешнее «близко» длиннее коломенской версты.

—               Однако ж как близко, добрый человек? — повто­рил князь.

—               В старину было пять миль, паночек, да панья смиловалась: велела только трем быть.

—               Добрая же у вас панья.

—               И храни бог, какая добрая: сама нам сказывает, что за нас в церкви молится; да пан эконом нас обманывает: последнюю корку и курку отнимает, а в год кожи две, три обновит — а все говорит: «Панья велела».

—               Ну, брат Зеленский, это, видно, по-нашему: у ханжей и на Руси одним кошкам масленица.

—               Какое сравнение, князь, житью русского мужичка с польским — тот не продается наряду с баранами, и, дождавшись Юрьева дня,— поклон да и вон от злого боярина. А здесь холопа и человеком не считают; его же грабят да его же и в грязь топчут. Я знаю одного пана, который отдает выкармливать своих щенков корми­лицам, отымая у них грудных младенцев.

—               Это клевета,— сказал Серебряный, содрогнув­шись.

—               Дай бог, чтобы это была клевета. Что греха таить, князь, я вырос на отнятом хлебе, я привык с малолетства гулять на счет крестьянина и в чужбине и на родине; совесть у меня не из застенчивых, а, право, сердце поворачивается, когда посмотришь, бывало, что делают паны со своими холопами.

Князь долго ехал в молчании... время летело.

—  Мы уж близко к замку пана Колонтая,— сказал наконец Зеленский.— Не худо бы нам пооправиться у этой речки. Везде по платью встречают, а по уму провожают.

—               И в самом деле так,— отвечал князь, слезая,— дай-ка мне зеленый польский контуш да и сам нарядись побогаче — и будь если не умнее, то скромнее, чтобы заслужить хорошие проводы. Я прошу тебя для этого только мочить- усы в чарке.

—               Нет, князь, коли пить, так пить — а то незачем и нюхать. У меня губа словно грецкая губка,— чуть окунешь ее в вино, донышко и проглядывает, а голова хоть выжми.

—               Делай как знаешь, пан Зеленский, но честью уверяю тебя, что если ты сам-друг проболтаешься, я из тебя сделаю окрошку.

—               Князь будет доволен мною. У меня шкурка хоть не черного соболя — однако ж для меня очень дорога.

• Назад
• Вперед