Почти женский роман… - 41

ГЛАВА VII

Я ль не изведал на веку

Любови терния и розы,

Ее восторг, ее угрозы,

И гнева знойную тоску,

И неги сладостные слезы!

Между тем старый Колонтай, стоя на пороге, хо­хотал так усердно, что брюхо его волновалось, как парус. Ему вторил пан староста и еще несколько че­ловек стариков — венгерское плескалось из рюмок, которые держали они в руках.

—               Каково попал? каково уметил? — восклицал хо­зяин— Не беспокойтесь, пани и панны,— у жены моей отстрелен только деревянный каблучок — мой глаз не стареется... мы еще заткнем кое-кого за пояс, пан староста?

—               Чудесная выдумка! уморил со смеху, пан Ста­нислав!

В самом деле, когда уверились, что страх был на­прасен и мнимая рана ограничивалась каблуком,— смех стал всеобщим. Мужчины не могли надивиться изобретательности хозяина, чтобы в комнате и в тан­цах выказать удаль в стрельбе, и многие дали себе слово повторить эту шутку при первом удачном слу­чае. И точно, с тех пор обычай этот велся до наших дней. История умалчивает, нравилась ли дамам эта выдумка и всегда ли оставались безвредны их ноги,— только могу ручаться, что не только отстреливание каблуков, но даже пистолетные жмурки были в моде между удалыми поляками, особенно под вдохнове­нием венгерского. Завязав глаза и дав в руки заряжен­ный пистолет одному из товарищей, все другие бегали кругом его, и случалось, что пуля метко пятнала не­ловких.

Не находя веселья в шумных забавах праздника и преданный сомнениям ревности, Лев Колонтай, не видя Варвары, сумрачен и одинок, бродил по залам замка. Будучи одним из красавцев своего округа, од­ним из самых любезных мужчин при дворе Сигизмунда, куда порою являлся он, Лев Колонтай был, однако ж, нелюдимого нрава, хоть и не чуждался света. Страстный по природе, отважный по призванию, пла­менный патриот по долгу,— он во всем был обманут сущностию или, лучше сказать, собственным воображе­нием, которое рисовало ему земные предметы небес­ными красками. Горько было для его счастия и само­любия обнять испещренных скудельных идолов вместо высоких существ, созданных его мечтою. Любовное пустословие, расточаемое без разбору и приемлемое без веры, непостоянство женщин и легкомыслие мужчин в любви, которая стала для ума делом, а для сердца игрушкою; отвага без повиновения в поле и без скромности дома — скоро ему наскучили. Нестер­пимое невежество дробной шляхты и дерзость магнатов в народных собраниях; низкие происки при дворе для получения коронных мест и потом наглое неува­жение к королю, потому что места сии были неотъем­лемы; хищность на чужое добро и расточительность на свое и, наконец, всегда свои выгоды впереди блага отчизны, скрытые под ненавистной личиною ложного патриотизма,— все это породило в нем какое-то пре­зрение и недоверчивость к людям. Он не умел вовсе разлюбить их, но уже не мог уважать — и это чувство проливало на все его слова, на все поступки странный отблеск добросердечия и насмешливости, обходитель­ности и гордости.

Встреча с Варварою в доме отца произвела на сердце светского нелюдима глубокое впечатление, он привык к красоте, к остроумию женщин — но просто­та, но младенческая искренность были для него утешною новостью. Уверенный в себе, он приблизился, чтобы ее рассмотреть, как мудрец,— и кончил тем, что влюбился, как юноша. В ее чувствах он, казалось, на­ходил отражение своих мыслей; он видел, что она способна любить, подобно ему, глубоко, постоянно. Тяжко бы ему было сознаться в пылкой страсти какой-нибудь из блестящих красавиц своих — но к су­ществу столь беззащитному, столь доверчивому, столь беззаботно прекрасному чувства он почитал долгом священным. Обязывая других, мы к ним привязываем­ся невольно, и Лев, объявя себя рыцарем девушки, похищенной из семейства, из родины, преданной, огор­ченной,— старался вниманием своим, своею братской попечительностию сгладить с ее памяти все недостой­ные с нею поступки, все случайные и умышленные огорчения от своих родных, от наглой прислуги и ревнивых соседок.

Сказать, что осьмнадцатилетняя девушка, брошен­ная судьбою в чужой край, между врагов отечества, осталась равнодушною к человеку, который стал ей не только покровителем, но воспитателем, советником, другом нежным, было бы, по крайней мере, сомнитель­но. Варвара была свободна: внимание князя Серебря­ного началось к ней еще в таком возрасте, когда она не могла ни понимать, ни отвечать на чувства сердеч­ные, и мгновенные с ним встречи оставили только в ее памяти к нему уважение, даже приязнь но не бо­лее. Напротив, склонность ко Льву Колонтаю, основан­ная на долгом знакомстве и нежной признательности, пламенным почерком врезалась в ее душу. Страсти счастливцев измеряются быстролетными часами; страс­ти злополучных долговременны, потому что сердце несчастного, засохшее от печали, жадно и глубоко всасывает и елей утешения и яд новых бедствий.

Неопытная красавица русская не могла скрыть от своего победителя ни волнений незнакомой ей страсти, ни борьбы ее склонности с совестию. Она равно ужа­салась мысли не любить своего благодетеля и любить неприятеля, иноверца! Набожная и страстная вместе, она то увлекала самого Льва своею пылкостию, то оледеняла его раскаянием. В то время, когда плени­тельные сны юности, которым мы любим предаваться, убегая от разума, рисовали ей радости любви взаимной, счастье любви увенчанной,— черный призрак вставал пред очами, и мечты разлетались, как испуганные лас­точки. Незапное появление князя пробудило тоску по родине. Прежде тысячу раз хотела она бежать двойной неволи — но страх и — скажу ли? — может быть, лю­бовь ее удерживали. Теперь сомнения ее исчезли: по­мощь одноземца подкрепила ее колеблющееся сердце, и как ни горестна, как ни тяжка виделась ей разлука с милым — но уважение к вере, любовь ко всему рус­скому, ранние свычаи и обычаи громко звали из плену.

• Назад
• Вперед