Почти женский роман… - 92

Обуреваемая то страхом девическим и уважением к обычаям предков, то любовью и красноречием любов­ника, неопытная Селтанета, как легкая пробка, летала по мятежным бурунам противоположных страстей. На­конец, она встала, с гордым, решительным видом отерла слезы, сверкавшие на ресницах, как янтарная смола на иглах лиственницы, и сказала:

—            Аммалат! не обольщай меня: огонь любви не ослепит, дым ее не задушит во мне совести. Я всегда буду знать, что хорошо и что худо,— и очень ведаю, как стыдно, как неблагодарно покинуть дом отеческий, огорчить любимых, любящих меня родителей,— знаю,— и теперь измерь же цену моей жертвы: я бегу с тобою... я твоя! Не язык твой убедил, а сердце твое победило меня. Аллах судил мне встретить и полюбить тебя — пусть же будут связаны сердца наши вечно и крепко, хотя бы терновым венком! Теперь все кончено: твоя судьба — моя судьба!

Если бы небо обняло Аммалата необъятными сво­ими крыльями, прижав к сердцу мира — солнцу,— и тогда бы восторг его был не сильнее, как в эту божест­венную минуту. Он излился в нестройных словах и восклицаниях благодарности. Когда стихли первые порывы — любовники условились во всех подробностях побега. Селтанета согласилась спуститься на простынях из спальни своей на крутой берег Узени. Аммалат выедет вечером из Хунзаха со своими нукерами, будто на дальнюю соколиную охоту, и окольными путями воротится к ханскому дому, когда ночь падет на землю; он на руки свои примет милую спутницу. Потом они тихомолком доберутся до коней — и тогда враги прочь с дороги.

Поцелуй запечатлел обеты — и счастливцы расста­лись со страхом и надеждою в сердцах.

Аммалат-бек, изготовя к побегу и бою удалых ну­керов своих, с нетерпением смотрел на солнце, которое, будто ревнуя, не хотело сойти с теплого неба в холод­ные кавказские ледники. Как жених, жаждал он но­чи и, как докучного гостя, провожал он глазами све­тило дня. Сколь медленно шло, ползло оно к закату... еще целый век пути оставался между желаньем и сча­стием!

Безрассудный юноша! Что порука тебе за удачу? Кто уверит тебя, что твои шаги не сочтены, твои слова не пойманы на лету?.. Может быть, с солнцем, которое ты бранишь, закатится твоя надежда!!

Часу в четвертом за полдень, в обычное время му­сульманского обеда, Султан-Ахмет-хан был обыкновен­но дик и мрачен. Глаза его недоверчиво блистали из-под нахмуренных бровей — долго останавливал он их то на дочери, то на молодом госте своем; иногда черты лица его принимали насмешливое выражение, но оно исчеза­ло в румянце гнева; вопросы его были колки, разговор отрывист — и все это пробуждало в душе Селтанеты раскаяние, в сердце Аммалата опасенье. Зато ханша-мать, словно предчувствуя разлуку с милою дочерью, была так ласкова и предупредительна, что эта незаслу­женная нежность исторгала слезы у доброй Селтане­ты — и взор, брошенный украдкою Аммалату, был ему пронзительным укором.

Едва совершили после обеда обычное умовенье рук — хан вызвал на широкий двор Аммалата: там жда­ли их оседланные кони и толпа нукеров сидела уже верхом.

—            Поедем попытать удали новых моих соколов,— сказал хан Аммалату,— вечер славный, зной опал, и мы успеем еще до сумерек заполевать птичку-другую!

С соколом на руке безмолвно ехал хан рядом с беком: влево, по крутой скале, лепился аварец, забрасывая железные когти, на шесте прикрепленные, в трещи­ны, и потом, на гвозде опершись, подымался выше и выше. На поясе у него привязана была шапка с семена­ми пшеницы; длинная винтовка висела за плечами... Хан остановился, указал на него Аммалату и значи­тельно сказал:

—      Посмотри на этого старика, Аммалат-бек. Он в опасности жизни ищет стопы земли на голом утесе, чтобы посеять на ней горсть пшеницы. С кровавым потом он жнет ее и часто кровью своею платит за охран стада от людей и зверей. Бедна его родина; но спроси, за что любит он эту родину, зачем не променяет ее на наши тучные нивы, на ваши роскошные паствы? Он скажет: «Здесь я делаю что хочу, здесь я никому не кланяюсь; эти снега, эти гольцы берегут мою волю...» И эту-то волю хотят отнять у него русские, как отняли у вас... и этим-то русским стал ты рабом, Аммалат!

—            Хан! ты знаешь, что не русская храбрость, а рус­ское великодушие победило меня. Не раб я, а товарищ их.

—            Тем во сто раз хуже и постыднее для тебя! Наследник шамхалов ищет серебряного темляка! хва­лится тем, что он застольник полковника!

—            Умерь слова свои, Султан-Ахмет! Верховскому обязан я более, чем жизнию,— союз дружбы связал нас!

—            Может ли существовать какая-нибудь священная связь с гяурами! Вредить им, истреблять их, когда можно, обманывать, когда нельзя,— суть заповеди Ко­рана и долг всякого правоверного!

—            Хан! перестанем играть костями Магомета и гро­зить тем другому, чему сами не верим. Ты не мулла, а я не факир: я имею свои понятия о долге честного чело­века.

—            В самом деле, Аммалат-бек? Не худо, однако ж, если б ты чаще держал это на сердце, чем на языке. В последний раз позволь спросить тебя: хочешь ли послушать советов друга, которого меняешь ты на гя­ура; хочешь ли остаться с нами навсегда?

—            Жизнь бы свою отдал я за счастье, которое пред­лагаешь ты мне так щедро,— но я дал обет воротиться и сдержу его.

—            Это решительно?

—            Непременно.

—            Итак, чем скорее, тем лучше. Я узнал тебя, ты меня знаешь издавна; обиняки и лесть между нами некстати. Не скрою, что я всегда желал видеть тебя зя­тем своим; я радовался, что тебе полюбилась Селтанета. Плен твой на время удалил мои замыслы... твое долгое отсутствие, слухи о твоем превращении огорчали меня. Наконец ты явился к нам и все нашел по-прежнему — но ты не привез к нам прежнего сердца. Я надеялся — ты опять нападешь на прежний путь — и обманулся, горько обманулся. Жаль, но делать нечего: я не хочу иметь зятем слугу русских...

—            Ахмет-хан! я однажды...

—      Дай мне кончить. Твой шумный приезд, твое исступление у порога больной Селтанеты открыли всем и твою привязанность, и наши взаимные намерения... во всех горах прославили тебя женихом моей дочери... но теперь, когда разорван союз, пора рассеять и слухи. Для доброй славы моего семейства, для спокойствия моей дочери, тебе должно оставить нас и — теперь же. Это необходимо, это неизменно. Аммалат! мы расста­немся добрыми друзьями — но здесьувидимся только родными, не иначе. Да обратит Алла твое сердце и приведет к нам нераздельным другом... до тех пор прости!

С этим словом хан поворотил коня и поскакал во весь опор, вправо к своему поезду.

Если б на сонного Аммалата упал гром небесный,— и тогда он не был бы так изумлен, испуган, как этим неожиданным объяснением. Уже давно и пыль легла на след хана, но Аммалат все еще стоял неподвижен на том же холме, чернея в зареве заката.

• Назад
• Вперед