Почти женский роман… - 9

ИСПЫТАНИЕ

Повесть

Посвящается Ардалиону МихайловичуАндрееву

...В благовонном дыме трубок

Как звезда, несется кубок,

Влажной искрою горя

Жемчуга и янтаря;

В нем, играя и светлея,

Дышит пламень Прометея,

Как бессмертия заря!

Невдалеке от Киева, в день зимнего Николы, многие офицеры  **ского гусарского полка праздновали на именинах у одного из любимых эскадронных командиров своих, князя Николая Петровича Гремина. Шумный обед уже кончился, но шампанское не уставало литься и питься. Однако же, как ни веселы были гости, как ни искренна их беседа, разговор начинал томиться, и смех,— эта Клеопатрина жемчужина, растаял в бокалах. Запас уездных новостей истощился; лестные мечты о будущих вакансиях к производству, любопытные споры о построениях, похвальба конями и даже всевозможные тосты в изобретении коих воображение гусара, конечно, может спорить с любым калейдоскопом,— все наскучило своей чередою. Остряки досадовали, что их не слушают, а ве­сельчаки, что их не смешат. Язык, на который, право не знаю, почему, скорее всего действует закон тяготения заметно упорствовал подниматься к небу,— восклицания и вздохи и табачные пуфы становились реже и реже, по мере того, как величественные зевки, подобно элект­рической искре, перелетали с уст на уста...

Я мог бы при сей верной оказии, подражая милым писателям русских новостей, описать все подробности офицерской квартиры до синего пороха, как будто к сдаче аренды; но зная, что такие микроскопические красоты не по всем глазам, я разрешаю моих читателей от волнования табачного дыма, от бряканья стаканов и шпор, от гомеровского описания дверей, исстрелянных пистолет­ными пулями, и стен, исчерченных заветными стихами и вензелями, от висящих на стене мундштуков и ташки, от нагорелых свеч и длинной тени усов. Когда же я говорю про усы, то разумею под этим обыкновенные человеческие,а не китовые усы, о которых, если вам угодно знать пообстоятельнее, вы можете прочесть славного китолова Скорезби. Впрочем, да не помыслят поклонники усов. будто я бросаю их из неуважения; сохрани меня Аввакум! Я сам считаю усы благороднейшим украшением всех теплокровных и хладнокровных животных, начиная от трехбунчужного паши до осетра.

Но вспомните, что мы оставили гостей не простясь, а это не слишком учтиво. Без нас уже половина из них, не подстрекаемая великим двигателем сердец — бан­ком,— склонила головы свои на край стола, между тем как остальные, более крепкие или более воздержные, спорили еще сидя: что красивее: троерядный или пятирядный ментик? Вдруг звон колокольчика и топот злой тройки заглушил их прения. Сани шаркнули под окном, и майор Стрелинский уже стоял перед ними.

—               Здравствуй, здравствуй! — летело к нему со всех сторон.

—               Прощайте, друзья мои,— отвечал он,— отпуск у меня в кармане, кони у крыльца, и ретивое на берегах невских; я заехал сюда на минуту: поздравить милого именинника и выпить прощальную чашу. Сто лет счастия!— воскликнул он, обращаясь к князю с бокалом шампанского и дружески сжимая его руку.— Сто лет!

—               Милости просим на погребенье,— отвечал, усмехаясь, Гремин,— и я уверен, что ты заключишь старин­ную дружбу нашу похвальным словом над моею моги­лою!

Похвальным словом? Нет, это слишком обыкно­венно. Да и зачем хвалить того, кого не за что бранить! Впрочем, как ни упорен язык мой на панегирики, твое желание одушевляет меня казарменным красноречием. Не хочу, однако ж, проникать в будущее — нет, я про­изнесу только надгробное слово этим живым и чуть жи­вым покойникам, за столом и под столом уснувшим. На­чинаю с тебя, милый корнет Посвистов, ибо в царстве мертвых и последние могут быть первыми. Да покоится твое романтическое воображение, которое, чуть бывало орошено ромом, пылало, как плумпудинг. Тебе недоста- нало только рифм, чтобы сделаться поэтом, которого бы никто не понял, и грамматики, чтобы быть прозаиком, которого бы никто не читал. Сам-Зевес ниспослал на тебя сон в отраду ушей всех ближних!.. Мир и тебе, храбрый ротмистр Ольстредин; ты никогда не опаздывал на звон сабель и стаканов. Ты, который так затягиваешься, что не можешь сесть, и, натянувшись, не в силах встать! Да покоится же твое туловище, покуда звук трубы не при­зовет тебя к страшному расчету: «справа по три и по три направо, кругом!» Мир и твоим усам, наш доморощенный Жомини, у которого армии летали, как журавли, и кре­пости лопали, как бутылки с кислыми щами! Системы не спасли твою операционную линию... ты пал, ты страш­но пал, как Люцифер или Наполеон с верного конца в преисподнюю подстолья!.. Долгий покой и тебе, кларне­тист бемольной памяти, Бренчинский, который даже собаку свою выучил лаять по нотам. Бывало, ты одним духом отдувал любой акт из Фрейшица; а теперь одна апликатура V. С. Р. со звездочкой низвергла тебя, как прорванную волынку. И тебе, лорд Бейрон мазур­ки, Стрепетов, круживший головы дам неутомимостью ног своих в вальсе, так что ни одна не покидала тебя без сердечного биения — от усталости. Ты вечно был в разладе с музыкою,— зато вечно доволен сам собою. Мир сердцу твоему, честолюбец Пятачков, хо­тя ты и во сне хочешь перехрапеть своих товарищей, и тебе, друг Сусликов, что глядишь на меня, будто собираешься рассуждать, и, наконец, все вы, о кото­рых так же трудно что-нибудь сказать, как вам что-ни­будь выдумать. Покойтеся на лаврах своих до радост­ного утра,— да будет крепок ваш сон и легко пробуж­дение!

—               Аминь! — сказал Гремин, смеючись.— Тебе, одна­ко ж, пришлось бы, в награду за речь эту, променять не одну пару пуль или иззубрить не одну саблю, если б гос­пода могли все слышать.

—               Тогда я не счел бы их мертвецами и не сказывал бы надгробной проповеди. Впрочем, с теми, кто не при­нимает шутку за шутку, я готов расплатиться и свин­цовою монетою.

—               Полно, полно, любезный мой Дон-Кишот, мы меж­ду друзьями. Не спеши прощаться: мне нужно дать тебе поручения в Петербург немного поважнее покупки ветишкетов и помады. Через четверть часа колокольчик будет уже звенеть в ушах твоих вместо голоса друга.

Они вышли в другую комнату.

Послушай, Валериан,— сказал ему Гремин,— ты, я думаю, помнишь ту черноглазую даму с золотыми колосьями на голове, которая свела с ума всю молодежь на бале у французского посланника три года тому назад, когда мы оба служили еще в гвардии?

—               Я скорее забуду, с которой стороны садиться на лошадь,— вспыхнув, отвечал Стрелинский,— она целые две ночи снилась мне, и я в честь ее проиграл кучу денег на трефовой даме, которая сроду мне не рутировала. Однако ж страсть моя, как прилично благородному гу­сару, выкипела в неделю, и с тех пор... но далее: ты был влюблен в нее?

—               Был и есмь. Подвиги мои наяву простирались да­лее твоих сновидений. Мне отвечали взаимностью, меня ввели в дом ее мужа...

—               Так она замужем!

—               По несчастию — да. Расчетливость родных прико­пала ее к живому трупу, к ветхому надгробию челове­ческого и графского достоинства. Надо было покориться судьбе и питаться искрами взглядов и дымом надежды. Но между тем как мы вздыхали,— семидесятилетний супруг кашлял да кашлял — и, наконец, врачи присове­товали ему ехать за границу, надеясь, вероятно, мине­ральными водами выцедить из его кошелька побольше чолота!

—               Да здравствуют воды — я готов почти помириться за это с водой, хотя календарский знак Водолея на столе вечно кидает меня в лихорадку. Поздравляю, поздравляю, mon cher Nicolas (мой дорогой Николай (фр.)) разумеется, дела твои пошли как нель­зя лучше!..

—               Вложи в ножны свои поздравления. Старик взял ее с собою.

—               С собой! Ах он чудо-юдо — таскать по кислым ключам молодую жену, чтобы золотить ему пилюли,— вместо того чтоб, оставя ее в столице, украсить свое ро­дословное дерево золотыми яблоками! Это умертвительное неуменье жить в свете!

Скажи лучше: упрямство умереть кстати. Он воображал, постепенно разрушаясь, что обновит себя переменою мест. При разлуке мы были неутешны и поменя­лись, как водится, кольцами и обетами неизменной вер­ности. С первой станции она писала ко мне дважды; с третьего ночлега еще одно письмо; с границы поручила одному встречному знакомцу мне кланяться, и с тех пор ни от ней, ни об ней никакого известия: словно в воду канула!

• Назад
• Вперед