Почти женский роман… - 26

НАЕЗДЫ

Повесть 1613 года

Посвящена Ивану Петровичу Жукову

ГЛАВА I

В поле витязь удалой!

Жеребец играет лютый;

С нетерпенья сокол твой

Рвет серебряные путы.

Реет лань в тени елей:

Смычь собак, седлай коней!

На правом берегу Великой, выше замка Опочки, толпа охотников расположилась на отдых. Вечереющий день раскидывал шатром тени дубравы, и поляна благоухала недавно скошенным сеном, хотя это было уже в начале августа,— смутное положение дел нарушало тогда поря­док всех работ сельских. Стреноженные кони, помахивая гривами и хвостами от удовольствия, паслись благоприоб­ретенным сенцем,— но они были под седлами, и, кажется, не столько для предосторожности от запалу, как из бояз­ни нападения со стороны Литвы. В тороках у некоторых висели зайцы, лисы, куропатки, цапли — знаки удачной охоты и вместе с тем доказательство, что поезд остано­вился тут не ночлегом. Иные охотники кормили соко­лов, посвистывая и взбрасывая их на воздух при каждом кусочке; другие снимали кожу с затравленных зверьков, но большая часть лежала или сидела у кашеварного огня, между тем как собаки, сомкнутые и сосворенные подвой- но, затягивали голодным голосом песню нетерпения, ко­торая заключалась обыкновенно громким ударом арапника. Народу было около сотни, но по осанке и одеж­де, равно как на самом деле, толпа делилась на два особые круга. Первые были все в одинаковых бараньих шапках с висящею набок тульею и почти в единообразных полу­кафтаньях. Через плечо у каждого висел рог с порохом и небольшая лядунка для пуль. Самопалы их вместе с копейцами для сошек составлены были в козлы, с нави­тыми на приклад фитилями. Между ними заметно было более порядка, более важности. Они с некоторою гор­достью посматривали на своих спутников: это были стрельцы.

Другая половина отличалась пестротой нарядов и раз­гульными ухватками — это была дворня: конюшенные, сокольники, ловчие, псари — кто в казацкой куртке, кто в татарском бешмете, кто в польском контуше, кто в русском летнике — в обносках разных господ и разных пор — живая летопись мнений и сторон, к коим попере­менно приставали недавно бояре. Они толпились, бродили кругом, шумели, спорили, заигрывали друг с другом, между тем как настоящие слуги чинно укладывали ку­шанья на блюда, принимая их от приспешников, и носили к двум боярам, которые ужинали на раскинутом под березою ковре. Бранная, то есть расшитая шелками и унизанная по краям мелким жемчугом, скатерть лежала между ними, и на ней серебряные ложки, солонка, очень хитро сделанная уточкой, фляга и перечница — необхо­димое условие старинных обедов. Один из них казался очень молод — румяное, открытое лицо его выражало вместе добродушие и откровенность, но сверкающие черные очи обличали пылкие страсти; уста смыкались порой насмешливою улыбкою, и высокие брови выражали привычку власти и отваги. Другой был лет за тридцать с походом, необыкновенно дороден и веселого лица. Он ел, и пил, и говорил неутомимо, рушил дичину, подливал вина, потчевал и хозяйничал, не забывая себя.

—               Здоровье царского величества, нашего нового госу­даря Михаила Федоровича!-— молвил он, поднимая кубок выше головы.

—               Много лет благоденствовать!— ответил молодой боярин, и оба выпили духом.

—               Хорошо винцо, хорошо и заздравье: имя доброго царя не поперхнется в горле. Не то было при Иване Васильевиче, когда наши старики глотали мальвазию за столом государевым, морщась, будто с горькой полыни, и здравствовали ему, щупая, тут ли уши!— сказал моло­дой боярин.

—               Да, да,— прибавил другой,— я сам видел своего роденьку, боярина Титова, над которым изволил пошу­тить Грозный: окорнал ему ухо собственною рукою. Сказывают, что Титов бил челом за милость, за царское пожалованье; только между своими он пел другую пес­ню, так что братья затыкали уши и запирали ставни.

Не держали и ставни и запоры от слова и дела и кромешной опричнины: тогда был бы навет — ответа пыткой добьются. Помню я, дядя Агарев, как, бывало, меня ребенком пугивали: «Не плачь, Степан,— опричник съест!» И они впрямь были людоеды по зверской душе своей. Народ как дождь рассыпался, завидя чер­ную тафью, и купцы покидали незапертые лавки. Как ты ни лаком до заздравной чары, дядя Наум, а и у тебя, чай, отпала бы охота целоваться с ней, видя, как жарят товарищей на угольях или пускают в народ медведей для потехи, середи Кремля белокаменного.

—               Иное время, иное бремя, князь Степан. Грозный отбил власть у ханов и целиком переложил ее на нас со всею татарщиною. Он был злой человек, прости господи его душу,— а умный царь. Москва дрожала, князья и бояре ползали в унижении, зато соседи ува­жали нас, и Русь была тиха...

—               О, тише воды и ниже травы — тише степной могилы после Батыева нашествия! Куда велика радость русскому, что соседи ему кланялись, когда всякий оп­ричник топтал его под ноги, когда доброе имя и добром нажитые деньги зависели от первого доносчика, когда душа в теле и жена в постели принадлежали слугам и причетникам царским. Желаю знать, утешна ль бы была сорока тысячам новгородцев, умирающих под долбнею,— старая погудка, что это побоище будет невесть как полезно их внукам!

—               Дело ужасное... грех и вспоминать, не то что оправдывать. А все-таки царь Иван русской кровью спаял русское царство!

—               Надолго спаял, нечего сказать! Если б не сильная рука Бориса — наша Русь прежде самозванцев распа­лась бы, как бочка без обручей. Лучше бы сказал ты, что он сломал стрелы, желая чересчур крепко связать их. Чуть не стало первого самозванца, набежало их дюжинами, и пошли играть короною, словно мячиком. Один кричит: подавай нам Владислава, другой хочет шведского королевича, третьи ждут самого Жигимонта, а всё помня царя Ивана,— он набил им оскомину. Счастье наше, что у всех русских один язык, одна вера православная: у нас не было головы, но было сердце ретивое, и в нем любовь к отечеству — она-то победила искусство, и силу, и храбрость неприятелей, слава богу и князю Пожарскому! Теперь не станут враги издевать­ся над нами середи столицы — теперь мы избрали себе царя по мыслям и купцу, и чернецу, и доброму молодцу. Да здравствует род Романовых в годы годов и в роды родов!

Да здравствует в честном мире и на ратном пире!

—               Увидишь сам, дядя Агарев, что царь Михаил спеленает Русь любовью гораздо крепче, нежели Гроз­ный страхами!

—               Говорят, молодой царь такой добрый, приветли­вый...

—               Спроси у меня — что твое солнышко! Бывало, без аршинной бороды и не выглядывай из-за думных бояр, а теперь государь всякому найдет словечко: ста­рому и малому,— а говорит, словно райской птицей поет. Когда едет верхом в Успенский собор к обедне — так народу, народу... Яблоку негде упасть — и все толпятся у стремени — всем он доступен и милостив, кланяется на обе стороны, роняет слова ласковые, раз­дает милостыню, обещает каждому суд и правду. Ну, право, он будто сошел с неба примирить все сторо­ны и залечить все раны.

—               Дай бог, дай бог успеху! пора отдохнуть святой Руси... Только она, как море после бури, бушует при берегах, хоть вихорь замолк посредине... Поляки еще в Смоленске.

—               Мы их выгоним.

—               Горн и Делагардий держат Новгород...

—               Мы его выкупим.

—               Легко сказать, князь Степан: наша родина исто­щена золотом и людьми, а поляки и шведы не дорожат грабленым и вербуют свои полки всякою сволочью: против нас венгерцы, против нас шотландцы, французы, всякая чудь белоглазая,— и когда дело дойдет до грабе­жу, то свейцы и литовцы стоят заодно... Бьют со всех сторон, а помощи ниоткуда... Я радехонек, что тебя прислали на смену,— а то ни днем ни ночью покою нет... Набеги на окрестности беспрестанные и от не­мецких и от польских дворян... и то бы драться не драться с воинами — а то все либо налеты, либо раз­бойники — не из чего рук марать: славы и добычи ни блестки.

—               Где опасности, там и слава. На Москве не нади­вятся, как ты здесь держишься до сих пор, когда самый Псков в осаде.

Я как бельмо на глазу и немцам, и шведам, и Литве, да крепостца на острову, стрельцы удалые — никто и не сунется. Где добыча одно железо — туда мало охотников. Да что толковать о здешней стороне: послужишь — все узнаешь. Расскажи-ка лучше: что слышно про митрополита Филарета, отца государева?

• Назад
• Вперед