Почти женский роман… - 58

Не то бывает наедине, на кладбище,— хотя оно только область тления, только хранилище бренных останков человека, а не поле смерти. Безмолвие гробниц навевает на душу какую-то священную тишину: сердце усмирено, страсти улегаются, умственное ухо внемлет вещаниям могил, предвещаниям будущего. Мнится, дружный голос возникает из земли, и будто знакомые тени толпятся около, манят к себе: душа рвется из оболочки, и взор хочет пронзить мрак ночи. Такими мыслями, такими мечтаниями был занят я, сидя на гробовом камне,— и месяц уже сиял высоко надо мною.

На одном из холмов я давно видел женщину, стоя­щую над могилой... она была высокого роста, и длин­ное красное покрывало широкими складками струилось до земли,— но как подобные явления вовсе не редки в землях мусульманских, где частые поминки по умер­шим считаются священным долгом для оставшихся,— я не обращал на нее внимания. Не раз бродящие окрест взоры мои останавливались на стройном стане ее, и снова погруженный в задумчивость, я забывал о ней, забывая всё земное. Но вот протекло более четырех часов, как я на кладбище, и она не трогалась с места, не изменяла положения: она сама казалась истуканом надгробным. Это изумило меня. Мусульманка — и в такой поздний час — посреди неверных, вблизи русско­го стана? Правда, что турчанки скорее одноземцев своих ознакомились с великодушием русских, и в горо­де, не страшась, ходили поодиночке,— но вечером и за городом — никогда. Гибельная ревность своих страшила их во сто раз более, чем встреча с победителями, и бумажный фонарь был необходимым условием для тех, которых необходимость принуждала выйти ночью на улицу в сопровождении мужа или родственника. Любо­пытство подстрекнуло меня, и, забросив на плечо полу плаща, я тихими шагами пошел к незнакомке.

Холм, на котором стояла она, занят был армянским кладбищем, сливающимся с прочими. Смерть помирила враждующих: правоверный лежал рядом с христиани­ном; жертва и палач вместе — крест подле столба, увенчанного чалмою. Я приблизился. Я уже стоял перед незнакомкою,— но она не видала, не слыхала меня. Крас­ное покрывало ее отброшено было с лица — и как прелестно, как выразительно было бледное лицо ее, обращенное к небу!., на полураскрытых коральных ус­тах исчезал, казалось, ропот — и дико блуждали в пространстве черные ее очи. Какая безотрадная горесть напечатлена была на этом высоком челе, какое гордое отчаяние сверкало из этих бесслезных очей, какие горь­кие жалобы таились в этой белоснежной груди, вол­нуемой вздохом неразрешимым!! Есть чувства, которых не дерзал еще выразить ни поэт, ни живописец — такое безмолвное чувство трепетало в каждой жилке красави­цы... Сердце мое сжалось, и глубокое соучастие вырва­лось речью... Тон голоса смягчил нескромность вопроса.

—               Ханум (госпожа)!— сказал я ей по-татарски* ,— ты, верно, оплакиваешь родного?

*Татарский язык Закавказского края мало отличен от турецкого, и с ним, как с французским в Европе, можно пройти из конца в конец в Азию. (Замечание принадлежит автору)

Турчанка вздрогнула, но не закрыла лица по общему обычаю азиаток: властительное чувство тоски убило в ней все другие заботы. Казалось, она пробудилась от тяжкого сна моим голосом... Взоры ее остановились на мне,— но ответ ее был едва внятен,— она будто разго­варивала с сердцем своим...

Да, я оплакиваю родного,— сказала она.— Он был мне все на земле: отец мой, брат мой, любовник, супруг! Как заботливый родитель, он дал мне новую душу... как нежный родственник, лелеял меня,— как страстный жених, любил меня,— и я любила его,— примолвила она.— Но это слово пронзило мою душу... Она склонила голову на сжатые судорожно руки.

—               Утешься, красавица,— сказал я,— твой милый теперь в раю.

—               Лицо ее вспыхнуло.

—               Да, он стоил любви самих небожительниц Гурий еще на земле!— отвечала она.— Но я знаю его серд­це — оно бы стало и с ними грустить о верной подруге, которая для самого Азрафила не изменит ему и мерт­вому. Нет, ревность моя к небу была бы напрасна. Не в рай Магомета — в рай Аллы улетела светлая душа его — он был Христианин!

—               Христианин?— вскричал я, отступая от удивле­ния...— Но кто ж был он?

—               И ты, русский, спрашиваешь, кто был он; и воин, ты не знал товарища, и человек с живым сердцем не имел его другом! Бедный, бедный,— я жалею тебя!.. Когда он был живой,— я отдала бы жизнь за то, чтоб он любил одну меня,— когда он убит, я бы хотела, чтобы все его любили, как я... Но кто так узнает, так горячо полюбит его, как я?.. Ангел было имя души его; моей душой (джан-ашна) я звала его — другого имени не ведала и не хотела я узнать!

Я склонился к надгробному камню, вонзенному стоя, и в самом деле увидел на нем грубовысеченный крест и под ним надпись:

«Здесь покоится прах умершего от раны, получен­ной в сражении близ... Поруч... Влад...»— далее не мог я разобрать — нижняя часть доски разбита была пу­лями — в нее, кажется, кто-то стрелял в цель. Участие, еще нежнейшее, овладело мною, когда я узнал, что она любила моего одноземца. Мне стало жаль оставить ее в такой час опасным встречам. Я вспомнил, что за два дня нашли во рву крепостном убитую девушку — жерт­ву ревности, вчерась двух женщин на улице: осмеленные выходом русских, мстительные мужья платили кинжа­лами, может быть, за мнимые неверности; ласковый взгляд был преступление в глазах изуверов. Желая напомнить ей о поздней поре, я сказал:

—               Милая (ман-азизум) — солнце давно уже зака­тилось!

—       Мое солнце и не взойдет,— горестно возразила она.— Ни крик петуха, ни звон трубы, ни даже мой голос не разбудит его утром... Мои жаркие поцелуи не откроют его очей, щеки не улыбнутся мне, уста не молвят слова радостного!

• Назад
• Вперед