Почти женский роман… - 32

И между тем он пособлял князю убираться. Зеленая бархатная шапочка, опушенная горностаем, покрыла темно-русые кудри князя. Такого же цвета и с такою же окладкою венгерка с серебряными жгутами обнимала стан. За золотым поясом заткнут был турецкий кинжал, осыпанный жемчугом и цветными каменьями. Довольно узкие атласные порты скрывались в желтых сафьяновых сапогах — отличительный знак дворянства во всех зем­лях славянских. Наконец князь перебросил на шею эмалевую цепь, на которой висели серебряные часы луковицею, выглядывающие из-под кушака. Кривая сабля довершала наряд князя Серебряного.

—               Хорош ли? — спросил он, улыбаясь с самодо­вольным видом и глядясь через плечо в речке.

—               Молодец! — отвечал стремянный, охорашиваясь сам в новом контуше.— И я теперь, как змея в новой шкуре,— красив и хитер. Давно, князь, не носили мы польского наряда, а по правде сказать, его стоит только надеть — так у всех паненок уже головы кружатся!

—               Побереги свою, пан Зеленский. Однако солнце всходит на полдень... пора! — Он завернулся в широкий охабень, подбитый куницами, вскочил в седло, и оба поскакали к замку Колонтая.

Станислав Колонтай, старик лет за шестьдесят, тучный, подагрический и, как водится при богатстве и недуге,— весьма причудливый и своенравный, сидел под широким навесом на крыльце своего неуклюжего палаццо. Все сказанные достоинства выражались на желтом его лице, и длинные седые усы, которыми он подерги­вал беспрестанно, придавали еще более кислоты его физиономии. На нем надета была, как на китайском мандарине, желтая однорядка со множеством пуговиц, подпоясанная очень низко, ровно по обычаю польс­кому и для того, чтобы поддерживать двухъярусный его живот. Ноги, обутые в плисовые сапоги, покоились на подушке.

В стороне сидела жена его во французском круглом платье — старушка почтенная, но жеманная; далее не­сколько соседок, сын их Лев, статный мужчина с выра­зительным лицом, и паны гости, в которых ни один порядочный дом в Польше не имеет недостатка и в Страстную неделю. Паненки — существа, похожие на наших воспитанниц, покоевцы — род пажей, пахолики — род слуг и вся шляхетская молодежь, составлявшая застольную дворню, стояли или ходили сзади, шутили между собою, болтали любезности девушкам и, как во­дится, подтрунивали над своим патроном.

Младший конюший объезжал по двору пылкого же­ребца, и пан Колонтай, держа в руке бич, изволил повременно им похлопывать, заставляя четвероногого новичка делать прыжки и дыбки. Дамы были заняты своим разговором.

—               Добрже, пан Машталярж, досконале! еще задай ему штрапацию: острожки в боки и хлыстом по крестцу, чтобы при осадке хвост на землю ложился... На од­ном шипу поворачивай, вот так,— да не балуй коня, когда он балует! теперь играй поводами, чтоб оскал не онемел...

—               Добрый конь,— сказал хорунжий Солтык, взгля­нув на него, и снова обратился к даме, которой он что-то нашептывал.

—               Настоящая арабская кровь,— примолвил один из подлипал хозяина,— орел, а не конь!

Пряничный петух,— возразил с презрением хо­зяин.— Если на тебе выжечь тавро, пан Цаплинский, так ты столько же будешь араб, как этот жеребчик! Не то бы вы запели, господа, если б вам удалось видеть моего рыжего в масле коня, чистой персидской породы, которого добыл я, когда мы с Замойским разбили турок. Змеем подо мной совьется и ветром по полю носится, копытом из милости на мураву ступает. Только стало бы уменья сидеть на нем, а то уж любо поскачет.

—               Пан Станислав слыл удалым наездником,— при­ветливо молвил режицкий судья Войдзевич.

—               Да, честь имею доложить, мы за Батория по­звенели на свой пай палашами, и в те поры у нас молодцами хоть мост мости, а Колонтай между ними был не последний. Бывало, как выеду гарцевать в деле — так други и недруги пальцами указывают. Ныне другие вре­мена: новопольская молодежь лучше любит ласкать дам­ские ножки, чем сабельные ручки.

—               Мы слыхали, что и пан Станислав в молодую пору был присяжным угодником и любимцем красавиц,— сказал Войдзевич.

—               Добрже, добрже, пан Сендзья, что было, то было; только мы в старину не забывали славы для волокитства и не вековали в женских уборных. А вы чересчур изне- вестились, Панове!

—               Мне кажется,— возразил Лев Колонтай,— что ба­тюшка напрасно обвиняет нас в изнеженности. Уважение к дамам не тушит, а раздувает в нас пламя славолю­бия, и недавние победы над русскими доказали, что мы достойны своих предков.

Пан Колонтай принадлежал к общему разряду стари­ков, для которых все настоящее дурно и все минувшее прекрасно, потому что тогда они были молоды и могли блистать. Желчь в нем разыгралась еще более от проти­воречия сына, которого он называл Лёвинькой, хотя тому минуло уже двадцать восемь лет: дети в отцов­ских глазах вечные недоросли.

—               Победы? — вскричал он насмешливо,— нечего сказать, славно побеждали твои товарищи под Троиц­ким монастырем и в Москве. И поделом, не вступай­тесь за всякого бродягу. Панна Марина повела вас за хвостом своим, а за Жигмунтовы усы выпроводили молодцев.

—               Дело доказывает лучше споров, батюшка. Наши вывезли из Москвы до тысячи возов драгоценностей.

—               Так слава коням. Кто идет вперед, тому нужны брони, а не кони!

—               Беглецы не приводят в торжестве пленных царей за собою!

Полякам должно краснеть таких торжеств. С бою ли, честью ли взяли Василия? Нет: из монастыря и обманом, да и давай показывать варшавским зевакам за царя человека, их же происками постриженного в монахи; давай прозой и стихами величать себя победителями, потирая бока. Вот весь ваш хваленый поход на Москву!

—               Конечно, он стоит похода Батория на Псков,— сказал раздосадованный сын.

Старик закипел.

• Назад
• Вперед