Почти женский роман… - 70

Селтанета не поняла слов гостя, но она поняла взор его, поняла выражение его голоса. Она закраснелась еще более и, сделав рукою знак, чтоб он успокоился, — упорх­нула из комнаты.

Между горцами есть весьма искусные лекаря, особен­но для всех переломов и ран — но Аммалата исцеляло лучше всех трав и пластырей присутствие милой горянки. С приятною надеждою засыпал он, уверенный, что увидит ее во сне, и радостен просыпался, зная, что наяву с нею встретится. Силы его возвращались быстро, и с силами росла привязанность к Селтанете. Аммалат был женат — но, как водится на Востоке, для одних расчетов. Он никогда не видал до свадьбы своей невесты, и после ничего не нашел в ней привлекательного, ничего такого, что бы могло пробудить его спящее сердце. Впоследствии жена его ослепла, и это обстоятельство еще более охладило связь, основанную на азиатской чувственности. Семейная неприязнь к тестю и дяде шамхалу еще более разделяла молодых супругов, до того, что они очень редко бывали вместе. Мудрено ли ж после этого, что юноша, пылкий по природе, своевластный по привычке — загорелся новою для него любовью! Быть с нею было для него самым вы­соким счастьем, ждать ее появления — приятнейшим за­нятием... Бывало, он вздрогнет, чуть заслышит ее голос — каждый звук, будто луч солнца, проникал в душу... и ощу­щение его походило на боль — но боль так восхитительную, что он желал бы навеки продлить ее. Мало-помалу знакомство с молодыми людьми скрепилось в дружбу...

Они почти беспрестанно бывали вместе. Хан часто уез­жал внутрь Аварии по делам хозяйства, по расправам, по военным распоряжениям, оставляя гостя на попечение жены своей, тихой, молчаливой женщины. Он очень ви­дел склонность Аммалата к дочери своей и втайне тому радовался — это оживляло его честолюбивые и воинст­венные виды: родство с беком, имеющим право на шамхальство, предавало ему в руки тысячу поводов и средств вредить русским. Ханша, занимаясь урядом домашним, оставляла нередко по целым часам Аммалата в покоях своих, как родного; и Селтанета с двумя или тремя своими приближенными девушками, сидя на подушке за руко­дельем, не видела, как летит время, то разговаривая с гос­тем — то внимая его рассказам. Бывало и то, что долго, долго сиживал Аммалат, склонясь у ног своей Селтанеты, не вымолвя слова, — то глядясь в черные, поглощающие глаза ее, то любуясь с ней горными видами из окна ее, обращенного к северу, и крутыми берегами, и крутыми изворотами гремучей Узени, над которою висит замок ханский. Подле этого детски невинного существа забы­вал Аммалат желания, которых она еще не знала, и, тая в неизвестном, непонятном для него наслаждении, он не думал ни о прошедшем, ни о будущем — он не ду­мал ни о чем, он только мог чувствовать, и беззаботно, не отнимая от чаши уст, пил блаженство каплю по капле.

Так протекло лето.

Аварцы народ свободный. Они не знают и не терпят над собой никакой власти. Каждый аварец называет себя узденем, и если имеет есыря (пленного), то считает себя важным барином. Бедны, следственно, и храбры до чрез­вычайности. Меткие стрелки из винтовок — славно дей­ствуют пешком; верхом отправляются только в набеги, и то весьма немногие. Лошади их мелки, но крепки неверо­ятно; язык дробится на множество наречий — но в основе лезгинский, ибо и сами аварцы племени лезгинского. Помнят христианскую веру, ибо не более ста двадцати лет поклонились Магомету — но до сих пор плохие маго­метане: пьют водку, пьют бузу, нередко виноградное вино, но всего чаще вино вареное, называемое у них джапа. Верность аварского слова в горах обратилась в пословицу.

 Дома тихи, гостеприимны, радушны, не прячут ни жен, ни дочерей — за гостя готовы умереть и мстить до конца поколений. Месть для них — святыня; разбой — слава. Впрочем, нередко принуждены бывают к тому необходи­мостью... Выходя по вершине Аталы и Тхезерук, через хребет Турпитау в Кахетию, за реку Алазань, для сель­ских работ из очень скудной платы — они нередко оста­ются дни по два и по три без дела... и потом, сговорив­шись, как голодные волки, бросаются ночью на ближние селения и, если удастся, угоняют стада, похищают женщин, захватывают пленников — но всего чаще слагают свои головы в неравном бою. В русские границы впадения их затихли с тех пор, как укротили акушинцев, и Аслан- хан Кумыкский стережет через его владения лежащий выход из Аварии. Но селение Хунзах, или Авар, лежащее на восточном краю Аварии, искони составляет наследие ханов — и власть их там закон. Но, имея право велеть своим нукерам изрубить кинжалами любого жите­ля Хунзаха, даже любого проезжего, хан не смеет наложить никакой подати, никакой пошлины на народ и должен довольствоваться доходами со стад и с полей своих, обрабатываемых каравашами (рабами) и есырями (пленниками). Не бравши, однако ж, прямых налогов, ханы не отказываются от требования повинностей, освя­щенных более силою, чем обычаем. Взять во двор маль­чика или девку, нарядить подводы на волах или буйво­лах для собственной перевозки или работы, послать гонца и тому подобное — суть вещи ежедневные. Жите­ли Хунзаха живут, однако же, богаче всех своих одноземцев; дома их чисты и почти все в два яруса — муж­чины стройны, женщины красивы, тем более что между ними множество грузинок, захваченных в плен. В Ава­рии много занимаются арабским языком и потому слог людей грамотных очень цветен. Гарам ханский всегда полон гостями и нередко просителями, которые, по азиатскому обычаю, не смеют показать глаз без пешкеша (подарка), хотя бы то был пяток яиц... Ну­керы ханские, на числе и отважности коих опирается власть его, с утра до вечера толкаются во дворах и в ком­натах хана, всегда с заряженными пистолетами за поясом и с кинжалом на брюхе (азиатцы носят кинжал не на боку, а впереди. (Замечание принадлежит автору)). Любимые уздени и приезжие гости из чеченцев или из татар обыкновенно каждый день являлись поутру на поклон к хану, оттуда всей гурьбой отправлялись к ханше и нередко целый день оставались пировать в особых комнатах, угощаемые и в отсутствие хана изобильно.

Однажды приходит в беседу уздень аварский и за новость рассказывает, что невдалеке появился огром­ный тигр — и что двое отличнейших стрелков легли жертвою его лютости. Это так напугало наших охот­ников, что никто не решается в третий раз отведать удачи.

—               Я отведаю счастья! — вскричал Аммалат, горя не­терпением выказать удальство свое перед горцами. — Пусть только наведут меня на след зверя.

Широкоплечий аварец измерил взором с ног до голо­вы дерзостного бека и, улыбнувшись, молвил:

—               Тигр не чета дагестанскому кабану, Аммалат! Его след нередко ведет к смерти!

—               Неужели ты думаешь, — возразил тот гордо, — что на этой скользкой дорожке у меня закружится голова или дрогнет рука? Не зову тебя помогать, зову посмот­реть моего боя с тигром. Я надеюсь, ты поверишь тогда, что если сердце аварца твердо, как гранит его гор, то сердце дагестанца закалено, как славный булат их. Согласен?

• Назад
• Вперед