Почти женский роман… - 80

Отрывок из другого письма полковника Верховского к его невесте.

Полгода спустя. Из Дербента в Смоленск

...Любимец твой Аммалат, милая Мария, скоро совсем обрусеет. Татарские беки первою степенью об­разования считают обыкновенно беззазорное употреб­ление вина и свинины — я, напротив, начал перевоспи­тывать душу Аммалата. Выказываю, доказываю ему, что есть дурного в их обычаях, что хорошего в наших; толкую истины всеместные и всевечные. Читаю с ним, приохочиваю к письму; и с радостию вижу, что он пристрастился и к чтению и к сочинению. Гово­рю: пристрастился, потому что каждое его желание, прихоть, воля — есть страсть пылкая, нетерпеливая. Трудно вообразить, еще труднее понять европейцу вспыльчивость необузданных или, лучше сказать, разнузданных страстей азиатца, у которого с самого младенчества одна воля была границею желаний. Наши страсти — домашние животные, иль хоть и дикие звери, но ручные, смирные, выученные плясать по веревке приличий,— с кольцом в носу, с обстрижен­ными когтями; на востоке они вольны, как тигры и львы. Любопытно взглянуть на лицо Аммалата, каким заревом загорается оно при первом противоречии, каким огнем загораются очи при каждом споре... но зато, едва почувствует он свою ошибку, он краснеет, бледнеет, готов плакать. «Я виноват,— говорит он,— прости меня, тахсырумдан гичъ (уничтожь вину), за­будь, что я был виноват и что ты простил меня!» Он имеет предоброе сердце, но сердце, готовое вспыхнуть и от солнечного луча и от адской искры. Природа на зубок подарила ему все, чтоб быть человеком в нрав­ственном и физическом смысле, но предрассудки народные и небрежность воспитания сделали все, чтоб изурочить, изувечить эти дары природы. Ум его чудное смешение всяких несообразностей, мыслей самых нелепых и понятий самых здравых. Иногда он чрезвычайно быстро схватывает предметы отвле­ченные, когда их просто излагают ему, и нередко упорно противится самым близким, самым оче­видным истинам, оттого, что первые для него во­все новы, а другие заслонены уже от него прежними верованиями и впечатлениями. Начинаю верить, что гораздо легче строить вновь, чем перестраивать старое.

Но отчего грустен и рассеян Аммалат наш? Он делает большие успехи во всем, что не требует по­следовательного размышления, постепенного разви­тия — но когда дело коснется до далеких выводов — ум его походит на короткое ружье, которое бьет метко и сильно — только недалеко... Но полно, ум ли его виноват в том — не поглощено ли его внимание чем-нибудь другим?.. Для двадцать третьего года возраста легко можно сказать, что такое это другое. Иногда он, кажется, внимательно слушает мои рассказы,— спрошу ответа,— а он будто с облаков падает; ино­гда застаю, что слезы градом катятся у него по лицу; говорю ему,— не видит и не слышит. В прошлую ночь, наконец, он метался в беспокойном сне, и слово: Селтанет, Селтанет! (власть, власть) вырывалось часто из уст его. Ужели властолюбие может так мучить юное сердце? Нет, нет, иная страсть волнует душу, возмущает ум Аммалата... Мне ли сомневаться в при­знаках божественной болезни — любви. Он влюблен, он страстно влюблен... но в кого? О,— я узнаю это... дружба любопытна, как женщина.

• Назад
• Вперед