Почти женский роман… - 79
- Опубликовано: 28.02.2024, 20:50
- Просмотров: 42075
Содержание материала
Главнокомандующий был необыкновенно угрюм во весь остаток вечера; гости разошлись рано. Я решился замолвить за него слово — авось, думаю, выпрошу какое-нибудь облегчение. Я отдернул полу внутренней палатки — и потихоньку вошел к Алексею Петровичу. Он сидел один, подпершись обеими руками о стол, на котором лежало недописанное им прямо набело донесение к государю. Алексей Петрович знал меня еще свитским офицером; мы знакомы с ним с Кульмского поля... Здесь он был всегда ко мне очень хорош — и потому посещение мое не могло для него быть новостию. Значительно улыбнувшись, он сказал:
— Вижу, вижу, Евстафий Иванович, ты крадешься под мое сердце! Обыкновенно ты входишь ко мне, как на батарею, а теперь чуть ступаешь на цыпочках — это недаром: я уверен, что с просьбой за Аммалата!
— Вы угадали,— отвечал я Алексею Петровичу, не зная, с чего начать.
— Садись же и потолкуем о том,— произнес он... потом, помолчав минуты две, дружески сказал мне:
— Я знаю, что про меня идет слава, будто жизнь людей для меня игрушка, кровь их — вода. Самые жестокие завоеватели скрывали под личиной милосердия кровожадность свою. Они боялись ненавистной молвы, совершая ненавистные дела,— но я — я умышленно создал себе такую славу, нарочно облек себя ужасом. Хочу и должен, чтобы имя мое стерегло страхом границы наши крепче цепей и крепостей, чтобы слово мое было для азиатцев верней, неизбежнее смерти. Европейца можно убедить, усовестить, тронуть кротостию, привязать прощением, закабалить благодеяниями — но все это для азиатца несомненный знак слабости, и с ними я, прямо из человеколюбия, бываю жесток неумолимо. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены. Евстафий Иванович!.. Многие могут не верить словам моим, потому что всякий скрывает природную злость и личную месть под отговорками в необходимости... всякий с чувствительною ужимкою говорит: право, я бы сердечно хотел простить — но рассудите сами: могу ли я? Что после этого законы? Где общая польза? Я никогда не говорю этого... на глазах моих не видят слезинки, когда я подписываю смертные приговоры, но сердце у меня обливается кровию!
Алексей Петрович был тронут... в волнении он прошелся несколько раз по палатке — потом сел и продолжал:
— Никогда, со всем тем, не была столь тяжка для меня обязанность наказывать, как сегодня. Кто, подобно мне, потерся между азиатцами, тот, конечно, перестал верить Лафатеру, и прекрасному лицу верит не более, как рекомендательному письму; но взгляд, но поступь и осанка этого Аммалата произвели на меня необыкновенное впечатление — мне стало жаль его.
— Великодушное сердце лучший вдохновитель разума,— сказал я.
— Сердце должностного человека, любезный друг, должно быть навытяжку перед умом. Конечно, я могу простить Аммалата, но я должен казнить его. Дагестан еще кипит врагами русских, несмотря на поклоны и уверения в преданности; самые Тарки готовы подняться при первом ветре с гор — надобно пересечь эти ковы казнию и показать татарам, что никакая порода не спасает преступника, что все равны перед лицом русского закона. Прости же я Аммалата — как раз все родственники наказанных прежде станут славить, что Ермолов побоялся шамхала.
Я заметил, что уважение к обширному родству его будет иметь доброе влияние на край. Особенно шамхал...
— Шамхал азиатец,— прервал меня Алексей Петрович,— он будет радехонек, что этот претендент на шамхальство отправится в Елисейские. Впрочем, я столь же мало забочусь угадывать или угождать желаниям его родственников...
Видя, что главнокомандующий поколебался, я стал его упрашивать убедительнее.
— Заставьте меня служить за троих,— говорил я,— не отпускайте этот год в отпуск, только помилуйте этого юношу. Он молод, и Россия может найти в нем верного слугу... великодушие никогда не падает напрасно.
Алексей Петрович качал головою.
— Я уже сделал много неблагодарных,— сказал он,— впрочем, так и быть: я его прощаю,— и не вполовину: это не моя манера. Спасибо тебе, что ты помог мне решиться быть добрым, чтобы не сказать слабым. Только помни мое слово: ты хочешь взять его к себе,— не доверяйся же ему, не отогревай змеи на сердце.
Я был так рад успехом, что, поблагодаря наскоро главнокомандующего, побежал в палатку, в которой содержался Аммалат-бек. Трое часовых окружали ее — в средине горел фонарь. Вхожу: пленник лежит на бурке: на лице сверкают слезы. Он не слышал мой приход, так глубоко погружен был в думу: кому весело расстаться с жизнию. Я был счастлив, что могу обрадовать его в такую горькую минуту.
— Аммалат,— сказал я,— Аллах велик, а сардар милостив,— он дарует тебе жизнь!
Восхищенный осужденник вскочил — хотел было говорить, но дух занялся в груди его — и вдруг затем тень сомнения покрыла его лицо.
— Жизнь...— произнес он.— Я понимаю это великодушие. Истомить человека в душной тюрьме без света и воздуха или заслать его в вечную зиму, в нерассветающую ночь; погребсти его заживо в утробе земли и в самой могиле мучить каторгою... отнять у него не только волю действовать, не только удобства жить, но даже средства говорить с родными о печальной судьбе своей; запрещать ему не только жалобу, но даже ропот на ветер,— и это называете вы жизнию, и этою-то бесконечною пыткою хвалитесь, как неслыханным великодушием! Скажите генералу, что я не хочу такой жизни, что я презираю такую жизнь!
— Ты ошибаешься, Аммалат,— возразил я,— ты прощен вполне; останешься тем же, чем был прежде: господин своим поместьям и поступкам,— вот твоя сабля. Главнокомандующий уверен, что ты отныне будешь обнажать ее только за русских. Предлагаю тебе одно условие: поживи со мной, покуда перепадет молва о твоем похождении. Ты будешь у меня как друг, как брат родной!!
Это изумило азиатца... слезы брызнули у него из глаз.
— Русские меня победили...— вскричал он,— простите, полковник, что я думал худо обо всех вас. С этой поры я верный слуга русскому царю, верный друг русским душой и саблею... Сабля моя, сабля! — примолвил он, разглядывая драгоценный клинок свой,— пускай эти слезы смоют с тебя русскую кровь и татарскую нефть! ( Для черноты и предохранения от ржавчины клинки коптят и мажут нефтью. (Замечание принадлежит автору)) Когда и чем могу заслужить я за жизнь, за волю!
Я уверен, милая Мария, ты сохранишь для меня за это дело один из самых сладостных поцелуев своих. Всегда, всегда поступая, чувствуя великодушно,— я утешал себя мыслию: Мария меня похвалит за это... Но когда ж это будет, бесценная? Судьба нам мачеха. Твой траур длится... а мне главнокомандующий решительно отказал в отпуске, и я не сержусь, хоть очень досадую. Полк мой расстроен, как только можно вообразить,— к тому же мне поручены постройки новых казарм и поселение женатых рот. Уезжай я на месяц, и все пойдет вверх дном... остаюсь, но что стоит эта жертва моему сердцу!
Вот уже мы три дни в Дербенте. Аммалат живет со мною. Молчит, грустит, дичится... но страх занимателен, несмотря на это. Он хорошо говорит по-русски — я заставил его учиться грамоте. Понятливости необычайной; со временем я надеюсь сделать из него премилого татарина.
(Окончание письма не касается нашего предмета.)