Почти женский роман… - 79

Главнокомандующий был необыкновенно угрюм во весь остаток вечера; гости разошлись рано.  Я решился замолвить за него слово — авось, думаю, выпрошу какое-нибудь облегчение. Я отдернул полу внутренней палатки — и потихоньку вошел к Алексею Петровичу. Он сидел один, подпершись обеи­ми руками о стол, на котором лежало недописанное им прямо набело донесение к государю. Алексей Петрович знал меня еще свитским офицером; мы знако­мы с ним с Кульмского поля... Здесь он был всегда ко мне очень хорош — и потому посещение мое не могло для него быть новостию. Значительно улыбнувшись, он сказал:

—               Вижу, вижу, Евстафий Иванович, ты крадешься под мое сердце! Обыкновенно ты входишь ко мне, как на батарею, а теперь чуть ступаешь на цыпочках — это недаром: я уверен, что с просьбой за Аммалата!

—               Вы угадали,— отвечал я Алексею Петровичу, не зная, с чего начать.

—               Садись же и потолкуем о том,— произнес он... потом, помолчав минуты две, дружески сказал мне:

—               Я знаю, что про меня идет слава, будто жизнь людей для меня игрушка, кровь их — вода. Самые жестокие завоеватели скрывали под личиной мило­сердия кровожадность свою. Они боялись ненавистной молвы, совершая ненавистные дела,— но я — я умыш­ленно создал себе такую славу, нарочно облек себя ужасом. Хочу и должен, чтобы имя мое стерегло страхом границы наши крепче цепей и крепостей, чтобы слово мое было для азиатцев верней, неизбежнее смерти. Европейца можно убедить, усовестить, тро­нуть кротостию, привязать прощением, закабалить благодеяниями — но все это для азиатца несомнен­ный знак слабости, и с ними я, прямо из человеко­любия, бываю жесток неумолимо. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от изме­ны. Евстафий Иванович!.. Многие могут не верить словам моим, потому что всякий скрывает природную злость и личную месть под отговорками в необходи­мости... всякий с чувствительною ужимкою говорит: право, я бы сердечно хотел простить — но рассудите сами: могу ли я? Что после этого законы? Где общая польза? Я никогда не говорю этого... на глазах моих не видят слезинки, когда я подписываю смертные приговоры, но сердце у меня обливается кровию!

Алексей Петрович был тронут... в волнении он прошелся несколько раз по палатке — потом сел и продолжал:

—               Никогда, со всем тем, не была столь тяжка для меня обязанность наказывать, как сегодня. Кто, подобно мне, потерся между азиатцами, тот, конечно, перестал верить Лафатеру, и прекрасному лицу верит не более, как рекомендательному письму; но взгляд, но поступь и осанка этого Аммалата произвели на меня необыкновенное впечатление — мне стало жаль его.

—               Великодушное сердце лучший вдохновитель разума,— сказал я.

—               Сердце должностного человека, любезный друг, должно быть навытяжку перед умом. Конечно, я могу простить Аммалата, но я должен казнить его. Дагестан еще кипит врагами русских, несмотря на поклоны и уверения в преданности; самые Тарки готовы подняться при первом ветре с гор — надобно пересечь эти ковы казнию и показать татарам, что никакая порода не спасает преступника, что все рав­ны перед лицом русского закона. Прости же я Амма­лата — как раз все родственники наказанных прежде станут славить, что Ермолов побоялся шамхала.

Я заметил, что уважение к обширному родству его будет иметь доброе влияние на край. Особенно шамхал...

—               Шамхал азиатец,— прервал меня Алексей Пет­рович,— он будет радехонек, что этот претендент на шамхальство отправится в Елисейские. Впрочем, я столь же мало забочусь угадывать или угождать желаниям его родственников...

Видя, что главнокомандующий поколебался, я стал его упрашивать убедительнее.

—               Заставьте меня служить за троих,— говорил я,— не отпускайте этот год в отпуск, только помилуйте этого юношу. Он молод, и Россия может найти в нем верного слугу... великодушие никогда не падает напрасно.

Алексей Петрович качал головою.

—               Я уже сделал много неблагодарных,— сказал он,— впрочем, так и быть: я его прощаю,— и не вполовину: это не моя манера. Спасибо тебе, что ты помог мне решиться быть добрым, чтобы не сказать слабым. Только помни мое слово: ты хочешь взять его к себе,— не доверяйся же ему, не отогревай змеи на сердце.

Я был так рад успехом, что, поблагодаря наскоро главнокомандующего, побежал в палатку, в которой содержался Аммалат-бек. Трое часовых окружали ее — в средине горел фонарь. Вхожу: пленник лежит на бурке: на лице сверкают слезы. Он не слышал мой приход, так глубоко погружен был в думу: кому ве­село расстаться с жизнию. Я был счастлив, что могу обрадовать его в такую горькую минуту.

—               Аммалат,— сказал я,— Аллах велик, а сардар милостив,— он дарует тебе жизнь!

Восхищенный осужденник вскочил — хотел было говорить, но дух занялся в груди его — и вдруг затем тень сомнения покрыла его лицо.

—               Жизнь...— произнес он.— Я понимаю это ве­ликодушие. Истомить человека в душной тюрьме без света и воздуха или заслать его в вечную зиму, в нерассветающую ночь; погребсти его заживо в утро­бе земли и в самой могиле мучить каторгою... отнять у него не только волю действовать, не только удобства жить, но даже средства говорить с родными о печаль­ной судьбе своей; запрещать ему не только жалобу, но даже ропот на ветер,— и это называете вы жизнию, и этою-то бесконечною пыткою хвалитесь, как неслыханным великодушием! Скажите генералу, что я не хочу такой жизни, что я презираю такую жизнь!

—               Ты ошибаешься, Аммалат,— возразил я,— ты прощен вполне; останешься тем же, чем был прежде: господин своим поместьям и поступкам,— вот твоя сабля. Главнокомандующий уверен, что ты отныне будешь обнажать ее только за русских. Предлагаю тебе одно условие: поживи со мной, покуда перепадет молва о твоем похождении. Ты будешь у меня как друг, как брат родной!!

Это изумило азиатца... слезы брызнули у него из глаз.

—      Русские меня победили...— вскричал он,— про­стите, полковник, что я думал худо обо всех вас. С этой поры я верный слуга русскому царю, верный друг русским душой и саблею... Сабля моя, сабля! — примолвил он, разглядывая драгоценный клинок свой,— пускай эти слезы смоют с тебя русскую кровь и татар­скую нефть! ( Для черноты и предохранения от ржавчины клинки коптят и мажут нефтью.  (Замечание принадлежит автору)) Когда и чем могу заслужить я за жизнь, за волю!

Я уверен, милая Мария, ты сохранишь для меня за это дело один из самых сладостных поцелуев своих. Всегда, всегда поступая, чувствуя великодушно,— я утешал себя мыслию: Мария меня похвалит за это... Но когда ж это будет, бесценная? Судьба нам мачеха. Твой траур длится... а мне главнокомандующий реши­тельно отказал в отпуске, и я не сержусь, хоть очень досадую. Полк мой расстроен, как только можно во­образить,— к тому же мне поручены постройки новых казарм и поселение женатых рот. Уезжай я на месяц, и все пойдет вверх дном... остаюсь, но что стоит эта жертва моему сердцу!

Вот уже мы три дни в Дербенте. Аммалат живет со мною. Молчит, грустит, дичится... но страх зани­мателен, несмотря на это. Он хорошо говорит по-русски — я заставил его учиться грамоте. Понятливо­сти необычайной; со временем я надеюсь сделать из него премилого татарина.

(Окончание письма не касается нашего предмета.)

• Назад
• Вперед