Почти женский роман… - 45

ГЛАВА IХ

Во мгле непробудимой ночи,

Казалось, блещут злые очи,

Внимает влажная стена

И будто шепчет тишина;

Порой лишь капля водяная

Сквозь плит холодною слезой,

На миг безмолвие смущая,

На звонкий пол спадала мой,

Как память жизни, воли милой,

Цветущих над моей могилой.

Медленно течет время узника. Князь Серебряный, брошен на сырую землю, полураздетый, окованный, тос­куя, смотрел на одинокий солнечный луч, как змея ползущий по стене. Описывая полкруга, он подымался выше и выше, по мере того как западало солнце,— сверкнул на потолке и померк, будто звезда надежды. Отчужденная от мира стенами темницы, душа любит утешаться ничтожным подобием счастия, лестными гаданиями о будущем — и огорчена малейшею неудачею, случайною мечтою сна. Так было и с князем. Покуда сиял ему луч дня, он будто видел в нем друга, делящего с ним скуку заключения, будто читал в нем обет свобо­ды; но когда мраки ранней ночи охватили его — неволь­ный холод пробежал по членам, и мысль о безвременной погибели бросала его то в ярость, то в отчаяние. Неиз­вестность будущего напрягает душу, как тетиву, и ма­лейшее дуновение исторгает из нее грустные звуки — она дрожит, готовая расторгнуться. Но когда к скорби неволи присоединяется еще ожидание смерти, томление ревности и раскаяние в своих ошибках, тем горестней­шее, потому что оно поздно,— то муки нетерпения пронзительны и глубоки... они, как зубристое жало, впи­ваются в сердце. Князю будто слышался голос злого духа: «ты не любим — она в объятиях другого!» И он в припадке бессильного гнева потрясал цепями и, снова пораженный безнадежностью, упадал, как хладный ка­мень между каменьями.

Почти сутки протекли его заключению — но к нему только однажды входил страж с кружкой воды и куском хлеба. Кругом было темно, как в душе его, и тихо, будто в могильном склепе. Взор напрасно напрягался уловить предметы, ухо напрасно ждало каких-нибудь звуков для развлечения. Башня разделена была стеною надвое, и в передней комнате, за дверью, поместились караульные. Порой раздавался только мерный шум шагов часового, и порой слышалось храпенье его това­рища... и вот ропот разговора привлек любопытство уз­ника. Казалось, говорил тот, который проснулся:

—               Проклятые каменья! и сквозь солому ребра пере­ломали — а уж так сыро, что я обрасту мохом, если еще ночь здесь заночую!

—               Экая неженка! от одних суток размяк, словно пряник от дождя. Потерпи немного — здесь не век вековать. Коли не в ночь, так уж, верно, к свету этого русского забияку — в землю, а мы — в постель! спи хоть до преставления света!

—               Черта с два в землю: паны гости за него взъероши­лись, да и сам пан Лев в упрос просит старика!

—               Слышь ты, старик и слышать не хочет: рвет и ме­чет встречного и поперечного. Заклялся его извести, так не спустит. Уж двенадцати рейтарам велено в исправе ружья держать... хочет на вороты, да и «цильпаль».

—               Хоть бы посмотреть, как его распалят, я отродясь не видывал, как добрых людей расстреливают.

—               Нет, я так, слава богу, и видел, и сам палил; было смеху вдоволь, когда жида Берку за разводку вина потя­нули к Иисусу; бедняжка не успел перекреститься, ан хлоп — и как не было!

—               Тут, брат, и православному не до креста, не то что еврею — да полно, верно ли это сбудется?

—               А вот так-то верно, что я готов о кварте водки заклад держать! Старый пан при мне наказывал ловчему, чтобы все было готово, покуда гости спят!

Князь Серебряный был мужествен от природы и от привычки, и только одно сомнение, одна неизвестность могли волновать его, но когда опасность превратилась в достоверность неизбежную — он хладнокровно встре­тил весть о смерти, с которою так свыкся в семилетние мятежи. Правда, природа взяла свое после борьбы раз­личных страстей и опасений — слезы градом покатились из его очей, когда он вздумал о родных, о родине, о славе, для коих он жил, для которых уже погибнет в цветущем возрасте. Но подумал уже без страха.

«Я сожалею только об одном,— сказал он самому себе,— что умру бесславною смертию, а не на стене Опочки. Я виновен, что слушался более сердца, чем долга,— но кто бы не сделал того же для выручки несчастной сироты... Прочее в руке бога. Не в моей воле было за­быть ее, не в ее власти любить меня — пусть будет то, что нам обоим написано на роду».

Он занят был такими мыслями, когда в передней по­слышался отголосок шагов многих особ,— свет блеснул в щели дверей — ключи брякали — замок скрипнул пру­жиною... Князь перекрестился с биением сердца.

Неожиданное появление Мациевского, который спе­шил попировать на праздник к Колонтаю, но опоздал, изломав на дурной дороге бричку, так поразило Зелен­ского, что он, схватя в завод только одного коня, ускакал, не оглядываясь. В суматохе никто и не думал за ним гнаться, но он, никем не гонимый, все-таки летел во весь опор, воображая, что слышит за собой преследование, и шорох каждой ветки, взлет испуганной им птицы бросали его в жар и холод. Окрестными дорогами, которые от дождя слились в топкое болото, он скоро утомил коней своих. Поневоле пришлось ему ехать рысцою, хотя ис­пуганное сердце скакало в груди беглеца. Крепко ему было жаль своего доброго князя, и, воображая о горь­кой доле, его ожидающей, всякий раз он ронял на ветер пару слез и каждый раз запивал свое горе водкою из дорожной фляги, с которою три дня не здоровался. При этом, желая исполнить скорее поручение князя и надеясь, что Агарев его выручит, он очень усердно отве­шивал коню своему несколько ударов плетью, как будто он водкою подкреплял его, а не себя. Видя, однако ж, что и эти убеждения перестали действовать на четверо­ногих, он скрепя сердце заехал нарочно в самую бедную деревушку, чтобы не встретиться с рейтарами Колонтая. Войдя в одну пустую избу — потому что хозяева разбе­жались со страху, издали завидя всадника, от которых им не было ни житья, ни покою,— Зеленский отыскал в поставце и в печи кой-чего позавтракать; заложил не­купленного корму коням и потом, запершись кругом, залез на сено под самый конек кровли и заснул там сном богатырским.

• Назад
• Вперед