Почти женский роман… - 21

Валериан с распростертыми объятиями встретил Гремина.

—               Только тебя недоставало, милый князь,— вскри­чал он,— чтобы посмеяться удаче наших предприятий и поздравить меня с роковым успехом!

—               Я приехал не поздравлять вас, господин Стрелинский,— отвечал Гремин насмешливо-холодно, отступая, чтобы уклониться от объятий.— Я приехал только поблагодарить вас за ревностное участие в моем деле.

—               Вы? господин Стрелинский? право, я не понимаю тебя, Гремин!

—               Зато я очень хорошо вас понял, слишком хорошо вас узнал, господин майор!

Во всякое другое время Стрелинский никак бы не рассердился на обидную вспыльчивость друга — и, вероятно, шутками укротил и пересилил бы гнев его; но теперь, огорченный сам холодностию графини, колеблем сомнениями, поджигаем ревностию, пошел навстречу неприятностей, решась платить насмешкой за насмешку и дерзостью за дерзость.

—               От этого-то вы и ошиблись: все, что слишком,— обманчиво. Не угодно ли присесть, ваше сиятельство! Начало вашего привета похоже на нравоучение — а я не умею спать стоя.

—               Я постараюсь сказать вам такие вещи, господин майор, которые лишат вас надолго охоты ко сну.

—               Очень любопытен знать, что бы такое помешало моему сну, когда меня убаюкивает чистая совесть!

—               О, вы невинны, как шестинедельный младенец, как церковная ласточка! Напрасно было бы и осуждать человека, у которого совесть или нема, или принуждена молчать.

Я не беру на свой счет этих речей, князь; мой язык не имеет причин разногласить с совестию именно потому, что она светлее клинка моей сабли. Скажите лучше по-дружески и без обиняков: чем заслужил я такой гнев ваш?

—               По-дружески? Мне, право, странно, что вы, разры­вая все узы, все обязанности дружества,— опираясь на него, требуете доверия! Впрочем, вы живете ныне в большом свете, где любят давать векселя на имение, которого давно нет.

—               Князь! вы огорчаете меня своим неправым обви­нением более, чем обидными выражениями. Но будьте хладнокровны и рассмотрите пристальнее, чем виноват я против вас? Вспомните, кто предложил мне испыта­ние, кто неотступно требовал моего согласия, кто принудил взяться за эту роковую порученность? Это были вы, князь, вы сами. Я убеждал вас отказаться от подобного предприятия — я вам предсказывал все, что могло случиться — и случилось волею судьбы. Сердцем нельзя владеть по произволу.

—               Но должно владеть своими поступками. Так, милостивый государь, я просил, я убеждал, я заставил вас взяться за это дело; но в качестве друга вы бы могли сами рассудить несообразность такой просьбы и поправить мою ошибку, вместо того чтоб ее увеличи­вать, ловить на нее свои выгоды и употреблять во зло мое доверие; мы всегда худые судьи в собственных делах, но бесстрастный и беспристрастный взор дружбы долженствовал бы соблюдать мою пользу, а не прихоти.

—               Странно, право, что вы делаете для себя монопо­лию из своих правил. Мы худые судьи в своем деле — это чистая правда, и я сам мог увлечься любовью, которую хотел только испытать.

—               Вы бы должны были предупредить это или, по крайней мере, удалиться, заметив опасность для самого себя,— но нет, вам угодно было оседлать судьбу для извинения своей двуличности и утешать меня, как зловещая птица, старинною песнею светских друзей: «я говорил тебе: быть худу! я тебе предсказывал! я пре­дупреждал тебя».

—               Не забудьте, князь Гремин, что я взялся быть вашим испытателем, но не стряпчим... и не строил себе дороги из развалин вавилонского вашего столба к небу.

Поздравляю вас, господин Стрелинский, с этим небом, но, признаюсь, ему не завидую. Я уже излечился от охоты искать своего счастия в женщине, которой привязанность изменчива, как цвет хамелеона; и в доказательство — вот как ценю я подарки и поминки ее! — С этим словом он бросил в пыл камина письма и пер­стень графини.

—               Нельзя не похвалить вас за такую решимость, князь; немного ранее она была бы еще больше кстати. Графиня забыла вас так же, как и вы ее,— очень скоро после разлуки. Все это было — детская прихоть.

—               Прошу избавить меня, господин майор, равно от ваших похвал и откровений. Мы не Дафнис и Меналк, чтобы вести словесную войну за вопрос, кого она любит или не любит. Только не радуйтесь и вы своим тор­жеством... женщине, изменившей одному, легко изме­нить и другому и третьему.

—               Будьте скромнее на счет графини, Гремин! Я сно­сил многое за самого себя, но когда вы дерзаете напа­дать на доброе имя дамы,— это выходит и выводит из границ самого уступчивого терпения... я не ангел...

—               Очень верю, господин Стрелинский. Я так же далек от этой мысли, как вы от этого достоинства... Но угрозы ваши мне забавны, господин майор!

—               А мне жалок ваш характер, господин подполков­ник!

—               Нельзя ли узнать, почему вы удостаиваете меня своим сожалением?

—               Потому, что вы ослеплены пустым тщеславием, оскорбленным самолюбием, бесстрастною ревностью, а быть может, и самою мелочною завистью,— скачете за тысячу верст для того, чтоб огорчить, обидеть, уяз­вить человека, который до сих пор любил и уважал вас.

—               Вы мне доказываете любовь свою даже и этими речами, господин Стрелинский; что же касается до вашего уважения, я только раскаиваюсь, что прежде ценил его, и теперь оно столько ж для меня занимательно, как ветер в Барабинской степи... Прекрасное дружество... почти женится... не написать мне ни строчки... оставить меня в таком неведении, что я узнал о свадьбе вашей от трактирных маркеров!

—               Я писал к вам два раза, но, вероятно, переход полка замедлил доставку писем; а что до свадьбы моей, городские слухи опередили правду. Статься может, она никогда не состоится. Я до сих пор не заверен словом в совершенном согласии графини.

Вы писали! Вы не уверены! Я, право, не ожидал, чтобы вы так скоро выучились прибавлять ложь к лицемерию!

—               Ложь! — вскричал Стрелинский, задыхаясь от гнева.— Ложь! одна кровь может смыть это слово!

—               Почему же и не так! — отвечал князь презри­тельно, качаясь на стуле.— Любовь и кровь старинная рифма.

—               Это решено... это кончено. Однако же не испыты­вайте меня далее, Гремин; не заставьте насказать вам таких вещей, которые не должны быть произносимы между благородными людьми. Когда мы встретимся?

—               И встретимся, конечно, впоследние — завтра. Кто бы из нас ни лег,— я всегда буду в выигрыше — не дышать одним воздухом с тем, кто заплатил мне за всю дружбу такою...

—               Удержитесь, князь! есть слова, за которые не спасут вас ни память прежней приязни, ни кровля гостеприимства.

—               Вам очень пристало говорить о приязни, когда вы превратили в желчь о ней воспоминание. А что до нрав гостеприимства,— я не вымаливаю у них покро­вительства: моя сабля мне лучший защитник.

—               Бросьте пустое хвастовство, князь Гремин; завт­ра так завтра. Выстрел — самый остроумный ответ на дерзости.

—               А пуля — самая лучшая награда коварству. Завт­ра вы уверитесь, что я не из той ткани, из которой делаются свадебные подножки,— и не бубновый туз, чтобы в меня целить хладнокровно. Мой секундант не замедлит посетить вас сегодня же.

—               Очень рад!

Друзья-недруги расстались, пылая гневом.

• Назад
• Вперед