Почти женский роман… - 66

—               Селам алейкюм,— сказал он, преграждая путь на едва пробитую в скале стезю и выправляя оружие.

Передовой всадник поднял бурку на лицо, так что лишь одни нахмуренные брови его остались видимы.

—               Алейкюм селам,— отвечал он, взводя курок ружья и укрепляясь в стременах.

—               Дай бог доброго пути,— молвил Нефтали, по­вторяя обыкновенный привет встречи и между тем готовясь при первом неприязненном движении застре­лить незнакомца.

—               Дай тебе бог ума, чтобы не мешать путникам! — возразил нетерпеливо противник.— Чего ты хочешь от нас, кунак?

—               Предлагаю покой и братскую трапезу вам; ячмень и стойло — коням вашим. Порог мой искони цветет гостеприимством. Благодаренье путников мно­жит стада и закаляет оружие доброго хозяина... не кладите же клейма упрека на всё наше селение, чтоб не сказали: они видели путников в полдневный жар и не освежили их, не угостили их!

—               Благодарим за участие, приятель. Мы не при­выкли на своре ходить в гости... да и быстрота для нас нужнее покоя.

—               Вы едете навстречу погибели, не взявши про­вожатого.

—               Провожатого! — воскликнул путник.— Да я знаю все туриные стежки на Кавказе, не только ваши конные проезды. Я бывал там, куда не ползали змеи, не взбирались тигры, не летали орлы ваши... Отсторонись, товарищ... на божьей дороге нет твоего порога; мне некогда точить с тобою вздор.

—               Я не уступлю шагу, покуда не узнаю, кто ты и откудова.

—               Дерзкий мальчишка — прочь с дороги... иль че­рез миг твоя мать будет вымаливать у чакалов и ветров твои раздробленные кости! Благодари судьбу, Неф­тали, что я водил хлеб-соль с отцом твоим и не раз о бок с ним пускал коня в сечу. Недостойный сын! Ты бродишь по дорогам и готов нападать на мирных путников — а тело отца твоего тлеет теперь на полях русских, и жены казаков продают на станичном базаре его оружие!! Нефтали, отец твой убит вчерась за Тереком — узнай меня!

Султан-Ахмет-хан! — вскричал чеченец, пора­женный нечаянным, пронзающим взором хана и страшною вестию; голос его замер... он упал на гриву коня в тоске невыразимой.

—               Да, я Султан-Ахмет-хан! Но врежь в память, Нефтали, что, если ты скажешь кому-нибудь: «Я видел Аварского хана», месть моя переживет поколения!

Странники проехали мимо. Хан безмолвствовал, погруженный, как видно, в неприятные воспоминания; Аммалат-бек (это был он) — в черные думы. У обоих платье носило следы недавнего боя; усы были опалены вспышками полки, и брызги чужой крови засохли на лицах. Но гордый взор первого вызывал, казалось, на бой судьбу и природу — мрачная улыбка досады, сме­шанная с презрением, сжимала уста. Напротив, истома была написана на бледном лице Аммалата. Он едва поводил полузакрытыми глазами, и порою стон выры­вался от боли в раненой руке его: неровный ход та­тарского, непривычного к горным дорогам коня, еще более разбережал рану. Он первый прервал молчание.

—               Почему ты отказался от предложения этих добрых людей? Заехали бы отдохнуть часочек, дру­гой — и по росе помчались бы далее.

Ты думаешь — потому что ты чувствуешь, как юноша, любезный Аммалат. Привык ты повелевать своими татарами, как рабами, и полагаешь, что так же легко обходиться с вольными горцами! Рука судьбы отяготела над ними — мы разбиты и прогнаны, сотни храбрых горцев, твои и мои нукеры легли в битве с русскими — и показать чеченцам побежденное лицо Султан-Ахмет-хана, которое привыкли они видеть звездой победы — явиться посреди их беглецом, быть местником своего позора, принять нищенское угоще­ние — может быть, слышать укоры за гибель мужей и сынов, увлеченных мною в дерзкий набег — значит навсегда потерять их доверие. Пройдет время: следы высохнут, жажда мести заменит тоску по убитым, и тогда снова увидят они Султан-Ахмета, пророка добыч и крови, тогда снова раздастся в этих горах призыв к бою, и снова поведу я летучие толпы мсти­телей в русские границы. Приди я теперь, и в пылу огорчения чеченцы не рассудят, что Аллах дает и отни­мает победу... Они могут, пожалуй, обидеть меня дерз­ким словом — а мои обиды неискупимы, и личная месть может заградить широкую дорогу на русских. Зачем же накликать себе ссору с храбрым народом и сокрушать идола собственной славы, на который привыкли они глядеть с изумлением? Человек никогда не кажется обыкновеннее, как в бессилии, когда вся­кий безбоязненно может померить с ним плечо. При­том тебе нужен искусный лекарь, а нигде не найдешь ты лучшего, как у меня,— завтра мы будем дома; потерпи до тех пор!

• Назад
• Вперед