Почти женский роман… - 97

ГЛАВА X

—            Замолчишь ли ты, змееныш!— говорила татарка старуха внуку своему, который, проснувшись перед светом, плакал от безделья.— Умолкни, говорю, или я выгоню тебя на улицу.

Старуха эта была мамка Аммалата. Сакля, в которой жила она, стояла вблизи палат бекских и подарена ей была ее воспитанником. Она состояла из двух чистенько выбеленных комнаток. Пол в обеих устлан циновками (гасиль); в частых нишах без окон стояли сундуки, обитые жестью, и на них наложены перины, одеяла и вся рухлядь. По карнизам, на половине высоты стены, расставлены были фаянсовые чашки для плову, с жестя­ными на них, в виде шлемов, колпаками, и повешены ребром на проволоке тарелочки, в коих просверленные скважины доказывали, что они служат не для употреб­ления, а для красы. Лицо старухи покрыто было морщи­нами и выражало какую-то злую досаду — обыкновенное следствие одинокой, безрадостной жизни всех мусульма­нок. Как достойная представительница своих ровесниц и землячек, она ни на одну минуту не переставала ворчать про себя и вслух бранить внука из-под стеганого своего одеяла.

—            Кесь(молчи)! — вскричала наконец она еще сер­дитее,— кесь! или я отдам тебя гоулям (чертям)! Слышишь, как они царапаются по кровле и стучатся за тобой в двери!

Ночь была ненастна, и крупный дождь по плоской кровле, составляющей вместе потолок, и стон ветра в трубе вторили ее хриплому голосу. Мальчик притих и, выпуча глаза, со страхом прислушивался... В самом деле послышалось, будто кто-то стучит в двери. Старуха пе­репугалась, в свою очередь. Всегдашняя ее собеседница, лохматая собака, подняла спросоньев морду и залаяла прежалобным голосом.

Но между тем удары в дверь усилились, и незнако­мый голос проревел за нею:

—            Ачь капины, ахырын ахырыси(отвори дверь, на конец концов)!

Старуха побледнела.

—    Аллах бисмаллах!— произнесла она, то обра­щаясь к небу, то грозя собаке, то унимая плачущего ребенка...— Цыц, проклятая! молчи, говорю я тебе, харамзада (бездельник, сын позора)! Кто там? Какой добрый человек пойдет, ни свет, ни заря, в дом к бедной старухе! Если ты шайтан, ступай к соседке Кичкине — ей давно пора в ад показать дорогу! Если чоуш (десятник),— что, правду сказать, немножко похуже шайтана,— так убирайся прочь. Зятя нет до­ма, он в нукерах при Аммалат-беке, да меня же бек давным-давно освободил от постоя, а на уго­щенье приезжих дармоедов не жди от меня ни яйца, не то чтобы утенка. Разве я даром выкормила грудью Аммалата...

—            Да отворишь ли ты, чертово веретено,— с не­терпением вскричал голос,— или я из этой двери не оставлю тебе на гроб дощечки!

Хилые затворы затрещали на петлях своих.

—            Милости просим, милости просим!— сказала старуха, дрожащей рукой отстегивая закладку. Дверь распахнулась, и вошел человек среднего роста, прекрас­ной, но угрюмой наружности. Он был в черкесском платье; с башлыка его и белой бурки струилась вода; он без всяких обиняков сбросил ее на перину и начал развязывать лопасти башлыка, которые закрывали ему лицо до половины. Фатьма, вздув в это время свечу, стояла перед ним со страхом и трепетом; усастая соба­ка, прижав хвостик, съежилась в углу, а мальчик с испугу залез в камелек, который для красы никогда не был топлен.

—            Ну, Фатьма, спесива стала,— сказал незнако­мец,— не узнаешь ныне старых знакомцев...

Фатьма вгляделась в черты пришельца и у ней от­легло от сердца: она узнала Султан-Ахмет-хана, который от Кяфир-Кумыка примчался в одну ночь в Буйнаки.

—            Пусть песок засыплет глаза, которые не узнали своего старого господина!— произнесла она, почтитель­но сложив руки на груди.— Правду молвить, потухли они в слезах по своей родине, по Аварии. Прости, хан, старухе!

—            Что твои за лета, Фатьма! Я тебя помню малень­кою девочкою в Хунзахе, когда сам я насилу мог доста­вать воронят из гнезда.

• Назад
• Вперед