Почти женский роман… - 10

—               Ужели ж ты не писал к ней? Любовь без глупостей на письме и на деле все равно что развод без музыки. Бумага все терпит.

—               Да я-то не терплю бумаги. Притом куда бы мне адресовать свои брандскугельные послания? Ветер плохой проводник для нежности, а животный магнетизм не открыл мне места ее процветания. Потом иные заботы по службе и своим делам не давали мне досугу заняться сердцем. Признаюсь тебе, я уж стал было позабывать мою прекрасную Алину. Время залечивает даже ядови­тые раны ненависти: мудрено ли ж ему выдымить фос­форное пламя любви; но вчерашняя почта освежила вдруг мою страсть и надежды. Репетилов, в числе сто­личных новостей, пишет мне, что Алина возврати­лась из-за границы в Петербург — мила, как сердце, и умна, как свет. Что она сверкает звездой на модном го­ризонте, что уже дамы, несмотря на соперничество, переняли у ней какой-то чудесный манер ридикюля, а мужчины выучились пришептывать страх как прият­но. Одним словом, что, начиная от нижнего этажа модных магазинов до ветреного чердака стихокропа­телей, она привела у них в движение все иглы, языки и перья.

—               Тем хуже для тебя, любезный Николай. Память прежней привязанности никогда не бывала в числе кар­манных добродетелей у баловниц большого света.

—               В этом-то все и дело, любезнейший! Отлучка пол­кового командира привязала меня к службе; а между тем как я здесь сижу сиднем, она, может, изменяет мне. Сомнение для меня тяжеле самой неблагоприятной известности, хуже вексельной отсрочки. Послушай, Ва­лериан, я тебя знаю давно и люблю так же давно, как знаю. Коротко и просто: испытай верность Алины. Ты мо­лод и богат; ты мил и ловок,— одним словом, никто луч­ше тебя не умеет проиграть деньги по расчету и выиг­рать сердце безумною пылкостию. Дай слово — и с богом.

Возьми назад свое и убирайся к черту. Подумал ли ты, что этим неуместным любопытством ты ставишь силок другу и подруге с опасностью потерять обоих? Ты знаешь, для меня довольно аршина лент и пары золо­тых серег, чтобы влюбиться по уши,— и поручаешь ис­следовать прекрасную женщину, как будто б она была со­ляной обломок Лотовой жены, а я профессор стокгольм­ского университета!

—               Поэтому-то самому, милый Валериан, я больше полагаюсь на твою возгораемость и сгораемость, чем на хладнокровие другого. Три дни ты будешь от ней без ума — а через три дни или она станет от тебя без памяти, или своей верностию приведет тебя самого в память. В нервом случае я раскланяюсь со своими надеждами — не без сожаления, но без гнева. Ведь не один я бывал в сладком заблуждении, не один останусь и в лю­безных дураках. Но в другом — тем сладостнее, тем вер­нее будет обладание любимым сердцем. Мила неопыт­ная любовь, Валериан, но любовь испытанная — бес­ценна!

—               Видно, нет на свете такой глупости, которую бы умные люди не освятили своим примером. Любовь есть дар, а не долг, и тот, кто испытывает ее,— ее не стоит. Ради бога, Николай, не делай дружбы моей оселком.

—               Я именем дружбы нашей прошу тебя исполнить эту просьбу. Если Алина предпочтет тебя — очень рад за тебя, а за себя вдвое; но если ж она непоколебимо ко мне привязана,— я уверен, что ты, и полюбив ее, не разлюбишь друга.

—               Можешь ли ты в этом сомневаться! Но подумай...

—               Все обдумано и передумано — я неотменно хочу этого, а ты несомненно это можешь. В подобных делах друг твой настоящий новгородец — прям и упрям. Да или нет, Стрелинский?

—               Да. Слово это очень коротко, но мне так же труд­но было выпустить его из сердца, как последний рубль из кармана в полудороге. Впрочем, я утешаю себя тем, что ты и я, как очень легко статься может, опоздали и найдем одуванчик вместо цветка. Тут еще есть без­дельное обстоятельство: уверен ли ты, что супруг ее убрался в Елисейские?

—               Ничего не знаю; Репетилов ни полслова об этом. Однако ж, хотя бы жизнь его была застрахована са­мим Арендтом,— природа должна взять свое, и послед­ний песок его часов не замедлит высыпаться!

—               Браво, браво, мой Альнаскар! Это несравненно, это неподражаемо! Мы запродали шубу, не спросясь медведя. Опыт наш начинает привлекать меня,— за него надо взяться из одной чудесности. Я твой.

Постой, постой, ветреник, ты еще не спросил у меня фамилии нашей героини. Графиня Алина Александровна Звездич. Помни же.

—               А если забуду, то наверно, по рассказам твоим, могу о ней осведомиться в первом журнале или в первой модной лавке. Что еще?

—               Ничего, кроме моего почтения твоей тетушке и сестрице. Она, говорят, вышла из монастыря?

—               И мила, как ангел,— пишут мне родственники.

Друзья расстались.

Между тем гостей развели и развезли. Все утихло; и тем грустнее стало Гремину одиночество после шумного праздника. Платон уверял, что человек есть дву­ногое животное без перьев; другие физиологи отличали его тем, что он может пить и любить, когда взду­мается; но ощипанный петух мог ли бы стать челове­ком — или человек в перьях перестал ли бы быть им? Конечно, нет. Получил ли бы медведь патент на чело­веческое достоинство за то, что любит напиваться во всякое время? Конечно, нет. В наш дымный век я опре­делил бы человека гораздо отличительнее, сказав, что он есть «животное курящее, animal fumens». И в самом деле, кто ныне не курит? Где не процветает табачная торговля, начиная от Мыса Доброй Надежды до Залива Отчаяния, от Китайской стены до Нового моста в Па­риже и от моего до Чукотского носа? Пустясь в опре­деления, я не остановлюсь на одном: у меня страсть к философии, как у Санхо Пансы к пословицам. «Мышлю,— следственно, существую»,— сказал Декарт. «Ку­рю,— следственно, думаю»,— говорю я. Гремин курил и думал. Мысли его невольно кружились над камнем преткновения для рода человеческого — над супруже­ством. Есть возраст, в который какая-то усталость овладевает душою. Волокитства — наскучивают, коче­вая, бездомовная жизнь становится тяжка, пустые зна­комства — несносны; взор ищет отдохновения, а серд­це — подруги, и как сладостно бьется оно, когда мечта­ет, что ее нашло!.. Воображение рисует новые картины семейственного счастия; тени скрадены, шероховатос­ти скрыты — с’est un bonheur a perte de vue! (это счастье, по-видимому! (фр.))  Меч­ты — это животное-растение, взбегающее в сердце и цветущее в голове,— летали вместе с дымом около Гремина и, как он, вились, разнообразились и исчеза­ли! За ними и холодное сомнение, за ними и желч­ная ревность проникли в душу. «Доверить испытание двадцатилетней светской женщины пылкому другу,— думал он, нахмурясь,— есть великая неосторож­ность, самая странная самонадеянность, высочайшее безумие!»

—               Какой я глупец! — вскричал он, вскочив с кушет­ки, так громко, что легавая собака его залаяла с просонков.— Эй! пошлите ко мне писаря Васильева!

Писарь Васильев явился.

—               Приготовь просьбу в отпуск.

—               Слушаю, ваше высокоблагородие,— отвечал пи­сарь и уже отставил было ногу, чтоб поворотиться налево кругом, когда весьма естественный вопрос: «для кого?» перевернул его обратно.

—               На чье имя прикажете писать, ваше высокобла­городие?

—               Разумеется, на мое. Что ж ты вытаращил глаза, как мерзлая щука? Напиши в просьбе самые уважительные пункты: раздел наследства или смерть какого-нибудь родственника — хоть свадьбу, хоть еще что-ни­будь глупее этого... Мне непременно надо быть в Петербурге. Командование полком можно сдать старше­му по мне. Скажи ординарцу, чтоб был готов везти па­кеты в штаб-квартиру, а сам, чуть свет, принеси их ко мне для подписки. Ступай.

Кто разгадает сердце человеческое? кто изучит его воздушные перемены? Гремин, тот самый Гремин, кото­рый за час перед этим был бы огорчен как нельзя более отказом Стрелинского на чудный вызов свой,— теперь едва не в отчаянии от того, что друг согласил­ся на его просьбу. Придавая возможность и существен­ность воздушным своим замкам, он как будто забыл, что есть на свете другие люди, кроме их троих, и что судьба очень мало заботится, согласны ли ее приговоры с нашими замыслами.

«Стрелинский проведет недели две в Москве,— думал он,— и я скорее его прикачу в Петербург. Стать­ся может, я уж встречу его счастливцем, и свадеб­ный билет разрешит друга от излишней обязанности... Как мила, как богата графиня!!.» В этих утешитель­ных мыслях заснул наш подполковник, и зимнее солнце осветило ординарца его уже на полдороге к бригадному командиру с просьбою об увольнении в отпуск.

• Назад
• Вперед