Почти женский роман… - 23

Я бы готов был целый год принимать заряды вместо того, чтоб жечь их, если б удалось нам это: но, признаюсь, мало имею надежды на успех. Говорить соперникам о мире, когда они приехали на поле,— все равно что давать лекарство мертвецу. Пули твои ни­куда не годятся,— вскричал нетерпеливо старику-слуге артиллерист, бросив пару их на пол,— они шероховаты и с пузырьками.

—               Это от слез, Сергей Петрович!— отвечал слуга, отирая заплаканные глаза.— Я никак не могу удержать их: так и бегут и порой попадают на форму. Да и руки мои дрожат, словно у предателя Иуды. Что скажут доб­рые люди, когда узнают, что я отлил смертную пулю моему доброму барину,— какой грех ляжет на душу! С каким сердцем встречу барышню Ольгу Михайлов­ну, если бог попустит мне видеть смерть барина! Он один ей вместо отца родного! Ваше высокоблагородие! заставьте за себя молить бога — отведите барина от греха или от беды своей, уговорите, упросите его; мы... все...

Старик не мог продолжать от рыданий... Артилле­рист, тронутый сам, старался утешить его.

—               Полно, полно, старик! как не стыдно тебе распла­каться, как теленку. Ты сам в четырнадцатом году был в делах с барином — ты знаешь, что не все пули бьют и не все раненые умирают... притом мы постараемся и уладить полюбовно.

Ольга не могла слушать долее; голова ее кружилась, колена изменяли. Ужасные подробности поединка рисо­вали пред нею кровавыми чертами картину братней кончины...

—               Раненого или убитого,— повторила она, упадая в кресла.— Убитого!— Мысли ее помутились... страх ледяною рукою своей сдавил сердце.

Есть минуты, есть часы тоски тяжкой, неизъясни­мой... разум тогда, будто пораженный параличом, вдруг прерывает ход свой — но чувство, отравленное полным понятием о величии беды, подобно лавине, рушится на сердце и погребает его в хладе отчаяния немого, но глубокого, бесчувственно-мучительного! Тогда очи не находят слез, уста выражений,— и тем ужаснее тоска, сосредоточенная в груди, тем едче слезы, каменеющие на сердце, которое, как подземная жила, переполнен­ная пылающею серой, рвется сбросить с себя гро­маду и, готовое расторгнуться, не может сдвинуть груза, его удушающего, не может отреять (отодвинуть, отстранить... (admin)) палящего вздоха.

Ольга не плакала, ибо не могла плакать,— ничего не слышала, ничему не внимала она. На все приглаше­ния, на все вопросы тетки отвечала она отрицательным движением головы — и не трогалась с места. Наконец, когда ясный уже луч солнца, проникнув туманы, упал на чело ее, она как будто очнулась от болезненного забытья, подобно Мемноновой статуе в пустынях Паль­миры.

—               Где братец?— спросила она, вставая.

—               Уехал — было ответом, и она снова погрузилась в мрачное онемение, вперив неподвижные очи в окно. По лицу ее то мелькало нетерпенье ожидания, то улыбание надежды умолить брата, но всего чаще, всего мрачнее ложилась тень отчаяния, ибо разум уве­рял ее, что никакие доводы, никакие чувства не могли совратить Валериана с пути, однажды избранного; притом же она очень хорошо постигала, что судьба поединка зависела всего более от обидчика, то есть князя Гремина. «И он, он, которого я считала благо­роднейшим существом, он, которого любила, которого воображала братом брату,— жаждет теперь крови и смерти. Ах! как злы люди»,— думала она.

И между тем часы текли за часами — било одинна­дцать, и вся душа Ольги перешла в зрение; как на перст судьбы, глядела она на тихо переступающую стрелку... еще четверть, еще... и она воскликнула:

—               Все погибло! Он не хочет даже проститься с сестрою,— он боится быть тронутым моею горестию... Боже великий, подкрепи меня!

Ольга поверглась ниц перед образом, и решимость осенила свыше теплую мольбу ее.

На второй версте по дороге к Парголову, направо, на холме виден простой русский трактир, выкрашенный желтою краскою; свидетель многих несчастных сцен или веселых примирений зимою. Летом никто из поря­дочных людей не посещает его, равно за неопрятность, как и потому, что окрестные дачи в это время кипят на­родом и, следственно, не могут быть поприщем поедин­ков. Вся трактирная челядь высыпала на крыльцо, зави­дя две кареты и парные сани, пробивающиеся к ним сквозь сугробы снега, блестящего миллионами звезд на солнышке. Это, как можно было угадать, был поезд вовсе не свадебный, поезд наших дуэлистов. Противников развели по разным комнатам. Артиллерист вызвался ехать вперед — приготовить место и утоптать смертную тропу. Доктор пригласил другого секунданта сыграть партию в биллиард, и вот соперники наши оставлены были сами себе на раздумье.

Валериан был угрюм — но с каким-то удовольствием смотрел на безжизненный снег, покрывающий саваном долину, на траурную зелень елей. Он пламенно и нежно полюбил графиню, и ее холодность, ее легкомыслие — сокрушили все его надежды. Он улыбкою встретил мысль о смерти,— потому что смерть никому не кажет­ся так утешительна, как обманутой или неудачной любови. «Три дни — и нет ответа,— думал он,—... это самый понятный ответ! Ей жаль лучей своего сиятель­ства; ей приятнее перецеживать светскую скуку в кругу модных обезьян, чем наслаждение жизнию с мужем — человеком; ей лестнее вселять мечты и желания в дру­гих, чем мыслить и чувствовать наедине с другом или с собою. Да будет! Благодарю судьбу, что она заранее спасла меня от легкомысленной женщины. В сладком чаду заблуждений, в очаровании страсти, мне бы тяжко было вырваться из объятий счастия. Но теперь я равнодушен к жизни; я презираю свет, в котором любовь — тщеславие, а дружество — прихоть. Но ты, Алина! ты виновна более всех! Необыкновенная смерт­ная — ты увлеклась стадом обыкновенных женщин... Ты одна могла создать мое счастие, ты одна могла ценить мою любовь,— и я, неутешен взаимностию, сойду в могилу — и за тебя! Алина, Алина, ты оценишь меня, когда меня потеряешь!» Слезы навернулись на глазах Валериана. Но, право, не знаю, почему ни одна из них не посвящена была сожалению о сестре: таковы все влюбленные; во время своей горячки у них нет ни думы, ни слова, кроме о милой, и, даже умирая, они боль­ше думают о том, как понравятся в гробу своей воз­любленной, нежели о том, как станут плакать о них родные.

• Назад
• Вперед