Почти женский роман… - 13

Я всегда называл их (попурри и котильон) двухчасовою женитьбою, потому что каждая пара испытывает в них все выгоды и невы­годы брачного состояния. Счастлива дама, которой до­станется в удел не угрюмый мечтатель, разбирающий в то время последне-прочитанную фразу Окена, и не безумолкный попугай, который на трех языках говорит вам нелепости. Счастлив и кавалер, которому фортуна дарует даму, отражающую все ваше остроумие не одним веером, не одними оледеняющими: «Oui, Monsieur: certainement, Monsieur» (Да, сударь: конечно сударь (фр)). Зато как осторожны дамы в выборе кавалеров на котильон! Все пружины миниатюр­ной их политики пущены в игру заранее, чтобы заста­вить себя «ангажировать» тем, кого любят они слушать или хотят заставить слушаться. Слепое счастие, однако же, послужило испанцу; никто за неделю не звал графи­ню на попурри, а толпа окружающих не смела на попытку, боясь отказа перед глазами соперников и во­ображая, что она давно уже избрала или избрана. Теперь, под громом музыки, под говор соседей, уеди­нен с нею в амбразуре окна, Дон Алонзо мог говорить все, что допускает светская любезность, возвышенная правом маски. Разговор перелетал то мотыльком, то пчелкой от цветка к цветку, от предмета к предмету. Ум неистощим, когда нас понимают; он сыплет искры, ударяясь о другой. Пара наша довольна была друг дру­гом, как нельзя более. Графине порой казалось, что с нею беседовал знакомый и когда-то милый голос. «Это Гремин,— думала она сама с собою,— тут нет никакого сомнения! Что мудреного приехать ему в отпуск». Но вдруг голос этот изменялся, и одна учтивая приветли­вость следовала, как холодная тень, за выражением ласки. Со всем тем какая-то невольная доверенность овладела графинею, и разговор неприметно перехо­дил в тон более и более сердечный, как вдруг испанец отвел от Алины доселе вперенные на нее взоры и, не­брежно бродя ими по зале, с видом модного злословия спросил:

—  Скажите, графиня, неужели это прыгающее memento mori ( напоминание о смерти) — князь Пронский? Он так часто меняет свои покрои, прически и мнения, что не мудрено оши­биться! Боже мой, как он прыгает! он чуть-чуть не за­путался в люстре.

—               Не дивитесь этому, Дон Алонзо: разве не видим мы, что и ржавые флюгера скрипят, но вертятся?

—               Совершенная правда, графиня. Но флюгера кон­чают тем, что от ржавчины делаются постоянны, а князь, кажется, с каждым годом легче и легче, так что в сотый день своего рождения, можно надеяться, он, как шампанская пробка, вспрыгнет до потолка. Эта да­ма в перьях pendant (пара (фр)) князя Пронского, летающая воланом со стороны на сторону, вдова генерала Крето­на, графиня?

Наклонение головы уверило испанца, что он не ошибся.

—               Посмотрите ж, пожалуйста, как нежно глядит она на кавалера своего, гвардейского прапорщика, меж­ду тем как он будто ждет от нее благословения, а не любви. Позвольте еще испытать ваше терпение, графи­ня: кто этот человек с прагматическими пуговицами и пергаменным лицом, стоящий в рисовальной позиции?

—               Это представитель всех предрассудков века Лю­довика Четырнадцатого, кавалер посольства Сен-Плю­ше. Как истинный эмигрант, он ничему не выучился и ничего не забыл,— но вечно доволен сам собою,— а это чего-нибудь да стоит. Но как вам нравится сосед его, наш любезный соотечественник? Он так влюблен в себя, что беспрестанно смотрится даже в свои пугови­цы, где нет зеркал.

—               Он бесценен, графиня. Если б доктора согласи­лись общею подпискою воздвигнуть монумент болезням, он мог бы служить идеалом для статуи бога насморка. Но через пару далее его, я почти готов парировать, длинная фигура в белом кирасирском вицмундире — ротмистр фон Даль. Как похож он на статую командо­ра, который в первый раз слез с лошади, чтобы звать Дон-Жуана на ужин! Дама его, если не ошибаюсь, Елена Раисова? Но она напрасно раздувает опахалом своим внимание в неподвижном рыцаре... Конгревские ракеты ее остроумия лопают в пустыне.

—               Вы, Дон Алонзо е Фуэнтес е Колибрадос, не более щадите наш пол, как и своих собратий. Должно полагать, вы много претерпели от женщин?

—       И кажется, срок моего испытания не кончился, прекрасная графиня,— отвечал с чувством испанец, устремляя на нее сверкающие глаза. Графиня, чтобы избежать сего тона, обратила разговор в прежнюю струю.

—               Вы сказываетесь новичком, Дон Алонзо, в Петер­бурге и на бале,— и потому я дивлюсь, что до сих пор не спросили меня о двух героях наших увеселений, о Касторе и Поллуксе каждой мазурки, каждого кадриля. Я разумею о графе Вейсенберге, племяннике авст­рийского фельдмаршала, и маркизе Фиэри, его дру­ге. Они путешествуют, смотрят свет, и показывают се­бя... неужели вы до сих пор не видели графа Вейсен- берга?

—               Я ничего не видел, кроме вас!

—               Так должны заметить его неотменно. С какими глазами покажетесь вы в свое отечество, не узнав вели­кого человека, научившего нас галопировать! Вот он проходит мимо... молодой человек с усиками в венском фраке... но вы не туда смотрите, Дон Алонзо!

—               Ах, тысячу раз прошу прощения, графиня!.. Так это-то милый крокодил, который за каждым dejeuner dansant (завтрак с танцами (фр))  глотает по полудюжине сердец и увлекает за собой остальные манежным галопом? Mais il n'est  pas mal, vraiment (Но он, право, не дурен (фр)).  Жаль только, что он как будто накрах­мален с головы до ног или боится измять косточки своего корсета.

—               Вслед за ним вертится маркиз Фиэри.

—               Прекрасные бакенбарды! Выразительные глаза! И он смотрит ими так уверительно, как будто говорит: «любите меня — или смерть!»

—               Многие находят его весьма остроумным.

—               О, бесконечно остроумным! Все маркизы имеют патент на остроумие до двенадцатого колена. Я уверен, что с запасом модных галстуков и жилетов он не забыл привезти для здешних дам итальянского чичисбеизма и венской любезности!

—               И вы не ошиблись, Алонзо. Он очень занимате­лен в дамском обществе — и не считает пол наш какою- нибудь варварийскою республикою!

—               Кажется, эта стрела летит в Испанию, графиня?

—        Конечно, Дон Алонзо, в ваше отечество, в отече­ство истинного рыцарства, между тем как вы, вместо того чтоб защищать прекрасных,— объявляете им войну злословия.

—               Если б все женщины были подобны вам, графи­ня, я не имел бы причины стать их неприятелем.

—               Вы, кажется, хотите лестию выкупить наперед какую-нибудь злость против целого нашего пола. Но я на часах против вас, Дон Алонзо. Комплименты вра­га — опасные переметчики.

—               Они выдуманы не для вас, графиня. Самые затей­ливые вымыслы, касаясь вас, становятся обыкновенны­ми истинами.

—               Я не предполагала, что земля ваша так же легко произращает лесть, как апельсины и лимоны!

—               На родине моей, в этом саду прекрасных произ- растений, я не научился, однако же, прозябать душою, как большая часть людей холодного здешнего климата. Сердце мое на устах, графиня, и потому мудрено ль, что пораженный достоинствами или красотою, я не могу таить чувства? Вы можете обвинять мои выражения, но искренность — никогда.

—               Вашу искренность, Дон Алонзо? Я не имею на нее никакого права, да и можно ли узнать душу, не ви­дав лица, ее зеркала. Человек, который так упорно скрывается под маскою, может сбросить с нею и маскарадные свои качества.

—               Признаюсь, графиня, я бы желал, если б мог, с этим костюмом сбросить с сердца воспоминание... более чем воспоминание настоящего. Но позвольте мне хранить маску... может быть, для обета своим товари­щам, может быть, в подражание дамам, которые носят воаль, чтобы возбуждать любопытство, не могши изум­лять красотою... может быть, для удаления от вас не­приятного сюрприза видеть лицо мое.

—               Чем более хотите вы таиться, тем вернее узнаю я вас. Но погодите: я женщина, и вы мне дорого запла­тите за свое упрямство.

—               Верьте, графиня, я уже плачу за него и...— Вихорь вальса умчал графиню на середину, где законы попурри заставили ее протанцевать соло в pastourelle ( пастушка (фр)) одной из фигур французских кадрилей.

—               Вы мечтаете? — сказала графиня, возвращаясь на место.

И мечтой моей наяву были — вы. Я любовал­ся вами, прекрасная графиня, когда, склонив очи к земле, будто озаряя порхающие стопы свои, вы, казалось, готовы были улететь в свою родину — в небо!

—               О нет, Дон Алонзо, я бы не хотела так неожи­данно покинуть землю; мне бы жаль было оставить род­ных и добрых моих знакомых. Нет, благодарю покор­но!.. Взрыв вашего воображения закинул меня слишком высоко. Вы поэт, Дон Алонзо!

—               Не более, как историк, графиня... беспристраст­ный историк,— возразил испанец, скидывая перчатку с левой руки, потому что в это время танец уже кончил­ся... Невольное «ах!» вырвалось у графини, когда в глаза ей сверкнул перстень испанца. По нем она узна­ла Гремина. С сильным волнением сжимая руку маски, она произнесла:

—               Историк должен помнить, где и от кого получил он перстень с небольшим изумрудом; он должен пом­нить, как виноват он перед...— Графиня не успела кон­чить слово, как отъезжающие маски почти увлекли с собою испанца. Он едва мог у ней попросить позво­ления явиться на другой день для объяснения за­гадки.

—               Я этого требую,— отвечала графиня; и незнако­мец исчез, как сон. Котильон и ужин показались ей двумя вечностями. Она была задумчива, рассеянна,— отвечала нет, где надобно было говорить да, и мне очень жаль — вместо я очень рада. «Она хочет нас мистифировать».— говорили между собою модники. «Она, верно, гадает о суженом!» — подумала горничная Параша, когда графиня, приехав домой, опустила тафтяные цве­ты свои в серебряный умывальник, а бриллиантовые серьги заперла в огромный картон.

Если б кто-нибудь догадался сказать: «Она влюб­лена», тот бы, я думаю, ближе всех был к истине.

• Назад
• Вперед