Почти женский роман… - 46

Солнце перекатилось далеко за полдень, когда он проснулся, а ему еще оставалось верст двадцать дороги. Он поспешно оседлал коней, пересел на подручного, чтобы уравнять силы обоих, и, очень счастливо никого не встречая на дороге, приближался к Великой. Предпо­лагая, что Жегота изберет обыкновенную переправу ниже Опочки, он нарочно взял вправо, чтобы с ним не столкнуться, и уже сквозь деревья ему мелькали на закате солнца холмы противоположного берега, уже он стал спускаться к реке, как вдруг двое с ног до головы вооруженных людей с двух сторон выпрыгнули из ореш­ника и схватили под уздцы его лошадь.

—               Ни с места,— произнес один из них.

—               Если ты пошевелишь языком или оружием, я приколочу тебя, как бляху, к седлу,— произнес другой.

«В хорошие руки я попал»,— подумал Зеленский: но он не хотел, однако ж, показаться перед ними трусом.

—               Да как вы смеете, да почему вы осмелились оста­новить вольного шляхтича? — вскричал он, подымаясь на стременах.

—               Полно шуметь, товарищ,— отвечали ему,— ты видишь, как, а почему — узнаешь.

Сказав это, один повел его в чащу, между тем как другой, держа короткое ружье наготове, шел сзади. Зеленский недоверчиво поглядывал на обоих. Против вся­кого чаяния его привели к Жеготе.

Панцерные дворяне были учреждены еще при Ягеллонах, во время войн с крестоносцами и русскими, и — за обязанность садиться на коня по первой трево­ге — пользовались всеми привилегиями шляхетскими. Как всегда случается с военными кастами, панцерники любили более грабеж, чем работу, и пограничное поло­жение их давало к тому тысячи способов. Правда, и рус­ские не оставляли их в покое кушать добычу, отплачи­вая набегами за набеги, отмщая личные обиды или выру­чая свои убытки, но так как панцерники были наездни­ками по природе и ремеслу, то выгода почти всегда оставалась за ними. За недостатком законного грабежа эти рыцари ночи выезжали нередко вблизь и вдаль на дороги облегчать от лишнего грузу своих соотечествен­ников, а истинное или мнимое, хищничество русских служило им предлогом и отговоркою.

Пан Жегота был одним из самых удалых рубак и самых беспощадных разбойников; два качества, которые в те времена феодального безначалия почти всегда сливались воедино, и ему недоставало только знаменитого сана, чтобы подвиги его были прославлены. Зато, если высшее дворянство обходилось с ним едва не през­рительно,— окружные, дробные шляхтичи, вербовщики конфедераций, охотники до перекапывания гранных столбов и до заездов на соседние пашни, снимали шапки, произнося его имя,— так между ними был славен этот атаман забияк.

На небольшой поляне несколько человек спали в вооружении — кругом раздавались звуки топоров по соснам. Сам Жегота сидел на сброшенном седле. Под серым широким плащом сверкала кольчуга, но голова покрыта была рысьею надвинутою на брови шапкою. Он варил в котелке молоко с пивом и, помешивая его ложкою, жарко разговаривал с другим поляком, против него лежащим. Самопал и сабля лежали под рукою, и между ними выглядывала фляга — как будто и она при­надлежала к числу оружия. Усатый шляхтич, с которым он разговаривал, потягивался на другой стороне костра, в контуше, на котором можно было привести в извест­ность каждую нитку; зато, конечно, никто не решился бы взять греха на душу — сказать, какого он был цвета. Огромный палашище качался поперек его туловища, как весы. Они продолжали разговор, не замечая ново­прибывших.

—               Ты черт, а не человек, пан Жегота,— у тебя в жилах водка с порохом... лихая выдумка, ради бо­рова святого Антония, славная выдумка! — сказал шляхтич.

—               Небось не дадим промаха,— отвечал Жегота.— Вместо того чтобы обирать крестьян, у которых, при­знаться, и лишнего пера в петушьем хвосте не оставлено, мы, словно горшком воробьев, накроем русских в самом замке. Половина засадных ратников выслана с сотником в погоню за моим сыном, которого я нарочно послал выманить их из крепости, а остальные ни сном ни духом не чуют, каким завтраком мы их попотчуем с лезвия. Зная, что вблизи нет строевых шведов, ни поляков, они спустя рукава сторожат стены — а нам не привыкать стать лазить по-кошачьи. А уж ворвемся туда — гуляй душа, своя рука владыка. Только смотри, пан Плевака, подплывши потихоньку на плотах к острову,— кроши всех и реви пуще всех.

—               Ради Валаамова осла, пан Жегота, да я что за рыба, чтобы не кричать во все горло; а горло у меня, не хвастовски сказать могу, что твоя труба,— рявкну, так на ногах не устоишь. На будущем сейме за него мне не один червонец перепадет, а уж что касается до палаша,— бассама те теремте — человека пополам, как тыкву.

—     Ну, то-то же, пан Плевака, сам помни, да и дру­гим скажи: кто идет с Жеготою, тот не оглядывайся — у меня провожатый к старому замку — пуля. Я не люблю шутить.

—               Ради краковского колокола, пан Жегота, разве мы не родовитые шляхтичи, разве наша храбрость не известна всей земле? Слово гонору — осмелься кто по­кривить рожу, сомневаясь в этом,— так в один миг у него будет двумя усами менее... да мы готовы в самый ад прыгнуть за славою!

—               Припеки тебе лукавый язык, пустомеля, хоть тебе не миновать аду — только, верно, совсем за другие при­чины. Ты не за славой ли лазил в карман к подсудку Дембеку?

—               Тише, пан Жегота, ради бесовского хвоста поти­ше — что нам за охота связываться с ябедою; я по сию пору боюсь пустить его злоты плясать по корчемному столу — они и в кошельке гремят доносом.

—               Давно бы так. Кажется, пан Плевака, и я чего- нибудь да стою, как ты думаешь?

—               А почему мне знать, пан Жегота. Лукавый лучше ценит, почем у тебя продается душа и сабля!

• Назад
• Вперед