Почти женский роман… - 57

КРАСНОЕ ПОКРЫВАЛО

Сцены из походной жизни

С карандашом в руке сидел я на восточном клад­бище Арзерума, срисовывая один весьма красивый надгробник в виде часовни. Осеннее солнце клонилось за далекие горы Лазистана. Ярко отделялись на зареве зубчатые стены города, который восходил в гору ступе­нями, и над ним, в вышине, грозным стражем возникал замок, и над замком сверкали Русские пушки, веял Русский Орел крылами. Столповидные райны, перевы- шенные башнями, устремленными в небо, не колеблясь, стояли вдали, и стройные минареты мечетей, сверкая золочеными маковками, казались огромными свечами, теплющимися пред лицом Аллы. Долгие тени надгроб­ных камней толпой сходили в долины, и за кладбища­ми, рассыпанными по всем окрестным холмам Арзеру­ма, как стадо лебедей, виделся лагерь военный, рас­положенный при входе в Байбуртское ущелие.

Картина, развитая передо мной, была великолепна, пленительна, и, забыв рисунок свой, я весь поглощен был созерцанием видов окрестных: сумерки облекали в свои таинственные краски все дикое, все резкое при сиянии дневном, и населяли пустоту мечтами, даль мыс­лями. Город роптал, как засыпающий великан, но зато предместия становились тем шумней пред закрытием ворот. Все дороги, к ним ведущие, сокрытые игрою холмов, в коих оне прорыты, заметны были только по облакам пыли, над ними кипящей. Стада спешили с по­ля в город, и из города на водопой. Крик погонщиков, гремение ослиных позвонков, ленивое мычание буйво­лов, нетерпеливое ржание боевых коней — сливались в шум, подобный спору моря с утесами.

Жизнь говорила вдали, но зато какая мертвая тиши­на лежала кругом меня! Грозна была громада города, но еще грозней облегало его войско смерти — бесчис­ленное множество стоячих камней казалось воинами, стремящимися на приступ неотразимый. Сколько поко­лений, живших за этими крепкими стенами, невольно покинули их, чтобы лечь в прах у стоп могильных кам­ней, и сколько еще родов и народов заснет здесь сном беспробудным!

Кладбище! бездна, ничем не наполняемая и вечно несытая,— ужель безвозмездно работает на тебя жизнь? Ужели волны твои грозят потопить некогда всю область ее? Кладбище, говорю я, но что такое вся земля как не исполинское кладбище! Как здесь гроб на гробе, кости на костях: так везде, на каждом шагу, попираем мы остовы праотцев, памятники народов, об­ломки первобытных миров, из коих создан мир наш. Может быть, прах, отрясаемый с наших ног, смешан с прахом восточных царей, давно истлевших, давно забы­тых; и кто считал песчинки в часах судьбы? Может быть, чрез месяц ветер, освежающий лицо мое в жар полудня, разнесет мой прах далеко, далеко!

И почему эта мысль, как льдина, пала на сердце? Мне ли быть вечным на земле, когда тысячелетние де­ревья падают с подножий ровесников творения, когда гранит распадается от дыхания времени, и под тяжкою пятою его сокрушаются все памятники бытия, даже не­бытия человеков! Посмотрите кругом: сколько плит, веков, вер друг на друге: идолопоклонники, огнепок­лонники, мусульмане, христиане. Подле камня, цвету­щего пестрыми, свежими арабесками, врастает в землю тяжелое надгробие, седое мохом древности, и путник напрасно разбирает неведомые на нем руны — судьба сгладила их с камня, как язык, на коем они писаны, из памяти народов, как самый народ, говоривший им, с лица земли! Самые кладбища имеют судьбу свою,— сказал Ювенал: «Data sunt ipsae quoque fata sepulchris».

Глубокая, горестная истина! И где суждено мне пасть в объятия сырой земли? Где истлеет мой прах и сокрушится над ним тленное надгробие? На родине или в чужбине пожрут меня уста этого непонятного Сфинк­са — могилы? Сохраню ли я в другом мире здешнюю самобытность или лучшею только частию моею сольюсь с другим лучшим целым? Оживет ли в ней память об этой жизни, или только пророческие сны, едва наме­кающие о давно минувшем, будут, как и здесь, ее уде­лом? Наконец, судьба человечества, этого вечного Я, равно в границах известного времени и пространства, как в беспредельном горизонте вселенной, в бездне веч­ности... увлекла меня в даль недолетную; но смелая ду­ма напрасно порывалась взлететь над безвестным океа­ном, как против вихря чайка прибрежная...

Грохот заревых барабанов, во всех концах города перевторивающих друг другу стройными перебоями, извлек меня из глубокой думы... гул его доходил до меня, теряя отдалением суровость свою,— и звук флейт, оканчивая каждое колено, лился, подобен милому голо­су женщины вслед за грозным кликом воина; муэззи­ны звали к молитве. Заревая пушка грянула в лагере,— эхо гор отвечало ей долгим перекатом,— и наконец вез­де воцарилось молчание. Тихо ниспал флаг на башню замка... победный Орел свил крылья свои. Солнце село.

Но не вдруг сошла ночь на окрестность: прозрач­ный туман медленно развивал свою креповую завесу — медленно увивал чалмою главы гор; тени и пары гу­стели постепенно,— и вот, золотокрылый месяц вспорх­нул на небо обычной стезей своей,— и мои думы опять покинули землю против воли и без ведома сердца.

Скажите: отчего на поле битвы, даже после битвы, когда уже сердце начинает простывать от запальчивости, от негодования, от мести; когда миновала опас­ность и внимание не занято службою, отчего, спраши­ваю, видя растерзанные чугуном и железом трупы, в крови, в пыли, обнаженные, разбросанные по земле, слыша стон безнадежно раненных и хрипение умира­ющих,— душа воина не содрогается? Смерть кругом его, смерть везде, кроме его мыслей. Самый трус не даст вам отчета, чего он боится в деле, чего ужасается после? Его страшит сабля, пуля — он хотел бы избе­жать раны, спасти жизнь,— но никогда ясная мысль о смерти не представляется его уму, крутящемуся в вихре разных ощущений. Ему некогда думать от ро­бости, от стыда; отважному от горячности, от жажды отличия, от занятий по должности; каждый так занят делом или любопытством, нетерпением или боязнию, что прежде чем успеет рассудить, он уже увлечен в на­тиск или в отступление, и нередко ранен или убит, не имея свободного мгновения и вспомнить о смерти. Вот почему не должно так высоко ценить то, что мы называем храбростию, ибо из сотни едва ли двое дейст­вуют по собственному внушению, остальные покорны случаю и влекутся немногими; побеждают или гибнут потому, что не могли сделать иначе. После сражения удовольствие видеть себя невредимым, радость встречи с друзьями, высокое чувство победы и, наконец, уста­лость телесная заграждают душу от мысли о кончине, хотя все чувства поражены ее жертвами. Привычка довершает беспечность.

• Назад
• Вперед