Почти женский роман… - 24

Зато, если в одной комнате Ольга была забыта для любви, в другой по той же самой причине она была предметом восклицаний и вздохов. Князь Гремин сидел там мрачнее сентябрьского вечера и очень заунывно барабанил пальцами по столу; но или сосновая эта гар­моника не могла вполне выразить печальных его мыс­лей, или сам он был непривычный виртуоз на этом инструменте, только фантазия его походила на погре­бальный марш, достойный похорон кота мышами. Как ни забавно-жалобна была, однако ж, его музыка, его думы были вовсе не забавны. Когда погас первый пыл негодования, он горько раскаивался в своей дерзкой вспыльчивости: совесть громко укоряла его в обиде ста­рого друга, и для чего, для кого? для той, которую уже давно не любил он, для той, которая сама его забыла; не имея другой цели, кроме препятствия в счастии сопернику, из пустого тщеславия. Но всего убедительнее действовала на него логика любезности и красоты Ольги... все силлогизмы его оканчивались и начинались укорительным вопросом: «Что скажет на это сестра Ва­лериана?» Ненависть в жизни, если он убьет противника, или презрение после смерти — за вражду — непре­менно долженствовали быть уделом его, а Гремин глубоко чувствовал, как благородный человек и как пламенный мужчина, сколь тяжело было бы ему сно­сить не только ненависть или презрение, но даже равнодушие Ольги, достойной всякого уважения... «и любви»,— приговаривало сердце, «и, может быть, неравнодушной к тебе»,— шептало самолюбие. Но голос предрассудков звучал, как труба, и заглушал все крот­кие, все добрые ощущения.

—               Теперь уже поздно раздумывать,— сказал он со вздохом, разрывающим сердце.— Нельзя возвратить сделанного, стыдно переменять решенное. Я не хо­чу быть сказкою города и полка, согласясь мириться под пистолетом. Люди охотнее верят трусости, чем благородным внушениям, и хотя бы еще лестней­шие надежды, еще драгоценнейшее бытие лежали в дуле моем, я и тогда послал бы выстрел Стрелинскому!

—               Все готово, князь! — сказал секундант его, рас­пахнув двери.— Остается только зарядить пистолеты, и, как водится, мы просим вас при том присутство­вать.

Противники вошли с разных сторон, холодно и без­молвно поклонились друг другу, и между тем как Гремин остановился у стола, на котором готовилась роко­вая трапеза, Стрелинский подошел к доктору, который без милосердия один-одинехонек гонял шары по билли­арду. Больно душе видеть людей перед поединком — еще больнее быть посредником в оном. Невольно же­лаешь зла другому, потому что желаешь сохранения своему товарищу,— и это чувство проливает на все церемонную принужденность, между тем как все стараются быть необыкновенно весёлыми... соперники, чтоб показать свою смелость, а секунданты, чтоб поддержать ее.

Валериан, познакомясь на переезде с доктором-оригиналом, шутя спросил его, обращаясь к прерванному в карете разговору:

—               Не отступаетесь ли вы, любезный доктор, от чу­десной гипотезы своей, что когда-нибудь люди научат­ся прививать детям хорошие качества, как коровью оспу, и лечить от страстей, как от прилипчивых бо­лезней?

—               Для чего мне быть отступником от своих рассуждений, когда вы не хотите покинуть свои предрассуждения? — отвечал доктор и положил красный в лузу.

—               Жаль, право, что я не родился позже веками пятью: очень бы любопытно посмотреть, как станут вылечивать от любви шпанскими мушками или от злости — припарками и лигатурами!

—               От злости и теперь в простом народе лечат при­парками и перевязками так, как в старину от сума­сшествия чахоткою,— только едва ли с успехом. Но почему не предположить, что при всеобщем усовершении наук нужнейшая из них не выйдет из настояще­го дряхлого своего младенчества? Тогда, Валериан Михайлович, мне бы гораздо приятнее было предуп­редить вашу раздражительность какими-нибудь слад­кими пилюлями, нежели вытаскивать свинцовые из ваших костей.

—               То-то будет золотой век для медиков!

—               Золотой для медицины,— а бессребреный для медиков, которые до сих пор, наравне с крапивным се­менем судей, живут на счет глупости или пороков или бедствий человеческих!

—               Почтенный доктор,— прервал речь его артилле­рист, заряжая вторую пару...— решите спор наш: я говорю, что лучше уменьшить заряд по малости рас­стояния и для верности выстрела, а господин ротмистр желает усилить его, уверяя, что сквозные раны легче к исцелению,— это статья по вашему де­партаменту!

Дайте руку, господин пушкарь в превосходной степени! Мы должны быть друзьями и соседями не только потому, что ваше училище, где научают убивать по правилам, рядом с нашею клиникою, где учат ис­целять людей,— но и потому, что природа всегда подле яду помещает противоядие. Вы смеетесь, вы говорите, что эти два зла вместе,— пусть так. Только увеличь­те заряд, если нельзя вовсе его уничтожить. На шести шагах самый слабый выстрел пробьет ребры, и так как трудно, а часто и невозможно вынуть пули, то она и впоследствии может повредить благородные части.

—               Высокоблагородные части,— сказал, улыбаясь, Гремин,— мы оба штаб-офицеры; но шутки в сторону, доктор, откуда почитаете вы всего безопаснее вынимать пулю?

—               Из дула,— отвечал доктор очень важно. Все засмеялись.

—               Не угодно ли будет, князь, снять эполеты?— сказал один из секундантов, укладывая пистолеты в ящик.— Золото слишком видная цель для против­ника.

—               Вы так строги, любезный посредник мой, что я того и жду приглашения оставить здесь и голову, пото­му что она еще виднейшая цель...— В это время послы­шался стук у дверей.

—               Боже мой,— воскликнул артиллерист, закрывая плащом оружие,— не дадут и подраться покойно! Кто там?

—               Ездовой графини Звездич спрашивает майора Стрелинского,— произнес за порогом маркер, точно та­ким же голосом, как возвещает он: «двадцать три и ничего!»

Стрелинский одним прыжком был уже в сенях.

—               Вас просит видеть какая-то дама,— сказал Гремину трактирный мальчик, вбегая с другой стороны. Князь вышел, пожимая плечами. Но вообразите его изумление, когда стройная незнакомка отбросила вуаль с лица своего,— и в ней он узнал Ольгу со всеми прелестями юности,— в полном вооружении невинности и собственного достоинства.

—               Ольга!— воскликнул он, пораженный еще более, чем удивленный.— Ольга, вы, вы здесь?

И вы причиной тому, князь Гремин,— отвечала Ольга с гордою твердостию.— Если б я и не знала опасностей моего поступка, то одно изумление ваше откры­ло бы мне все... но я все знаю и на все решилась. Пус­кай свет назовет меня безрассудною искательницею приключений — пускай стану я сказкою столицы — пусть эта минута бросит вечную тень на остаток моей жизни,— но не должна ли я презреть всем для спа­сения брата, которого хотите вы погубить! Но я не упрекать вас пришла, князь Гремин, но просить, но убеждать, умолять вас: забудьте кровожадную ссору вашу, открытую мне случаем. Заклинаю вас именем бога, которого забываете, именем человечества и разу­ма, которые попираете вы ногами,— именем прежней дружбы и вечной любви ко всему, что драгоценно для вас в этой жизни и лестно за могилой! Вы искали по­единка, и от вас зависит прекратить его. Князь! При­миритесь с Валерианом! спасите меня от горького чувства видеть убийцу в брате или от неутолимого плача по нем. Что станется тогда со мной в этом враждебном свете, без друга, без советника и покрови­теля! Как мало жила я — и как несчастна, что дожила до ужасной поры, в которую два существа, уважаемые мной больше всего в мире, готовы растерзать друг друга!

• Назад
• Вперед