Почти женский роман… - 110

На носовом помосте лежал ничком, свеся голову за борт, коренастый мореход с физиономией, какие отли­вает природа тысячами для вседневного расхода. Не на что было повесить на ней никакого чувства, а мысль, будь она кована хоть на все четыре ноги, не удержалась бы на гладком его лбу. Он попле­вывал в воду и любовался, как струя уносила изоб­ражение его жизни, и потом запевал: «Ох, не одна! Эх, не одна!» — и опять поплевывал. Он при­надлежал к бесконечному ряду практических фило­софов, которые разрешают жизнь самым безмятеж­ным образом,—работать, когда нужно, спать, когда можно.

Молодой человек, сидевший на руле, был полный и законный хозяин карбаса, вместе с грузом, и времен­ный командир, капитан или воевода дяди Якова, Алек­сея, племянника по его сердцу, и неизбежного Ивана по сердцу всему свету. Оставшись сиротою на двена­дцатом году возраста, он, как большая часть удалых ребят Архангельской губернии, нанялся юнгою на анг­лийский купеческий корабль и мыкался бурями и вол­нами до двадцати двух лет, имея удовольствие получать щелчки от шкиперов всех наций и побранки на всех языках. Наскучив бесприютною жизнию матросскою, он пристал к истинно почтенному классу биржевых артель­щиков, людей испытанной честности, трезвых, дея­тельных, смышленых, и потом взят с хорошим жа­лованьем в контору одного из богатейших иностран­ных купцов Архангельска. Через шесть лет он был уже в состоянии покинуть чужое гнездо. Его томила охота отведать своего счастья, поторговать на свое имя,— и вот он купил и снарядил карбас,— и вот он теперь уже в пятый раз, в другое лето, пускается в море.

Впрочем, никогда еще Савелий Никитич — это было сто имя — не пускался в море с таким запасом веселос­ти, как этот раз. Причину тому я знаю,— да и чего я не знаю?— не хочу таить ее за душой. Он — в добрый час молвить, в худой помолчать — задумал жениться. Дочь его соседа, также архангельского мещанина, как он сам, Катерина Петровна, прелестная, как все Катери­ны вместе, и миловидная, как ни одна из Катерин, до сердца приглянулась нашему плавателю. Его вообра­жение, изощренное морским воздухом, и во сне ничего не грезило свежее, умнее и достойнее этой русокосой красавицы. Ему всего более понравилось, что она по­рядком отбояривала от себя молодых флотских офице­ров, которые, сверх обязанностей по службе, берут на себя образование молодых девушек во всех портах пяти частей света. Одним словом и наконец, он, раскинув умом-разумом, подвел итоги своих карманов, пригладил голову кваском и, благословясь, пошел сватать свою зазнобу к отцу ее. С самой Катериной Петровной он, должно быть, давно стакнулся; и хоть я не был свидетелем, да уже на свой страх говорю вам, что молодежь моя променяла между собой не одну клят­ву любви и верности с приложением взаимных поце­луев. Как быть, милостивые государи! В торговле всегда есть контрабанда, в сватовстве — потаенные сделки.

Савелий расчувствовался; упал на колени перед от­цом Катеньки, просит благословения.

Старик отец погладил его по голове и поднял; погла­дил себя по бороде и сказал:

—            Послушай, Савелий Никитич! Ты добрый человек, ты смышленый и честный парень: спасибо, что пришел ко мне прямо, без свах, и тебе я скажу прямо, без обиняков: ты мне по душе, я не прочь породниться с тобою; однако...

Ох, уж мне это «однако» вот тут сидит, с тех еще пор, как учитель хотел было, по его сказам, прос­тить меня за шалость, однако высек для примера; с тех пор как мой искренний друг и моя вернейшая любовница клялись мне в привязанности и за сло­вом, однако, надули меня... Однако ж оставим это «однако».

Савелий, не смея дохнуть, стоял перед стариком, высасывал глазами догадки из его лица, но слово «одна­ко», произнесенное с такою расстановкою, что между каждым слогом уложиться могло по двадцати сомнений, распилило его сердце пополам, и опилки брызнули во все стороны.

—     Од-на-ко (после ко две черточки),— произнес старик и почесал в затылке, потому что затылок есть чердак человеческого разума, в который сваливают весь хлам предрассудков, всю ветошь нравоучений, колодки давно стоптанных мнений и верований, битые фляжки из-под воображения; или, лучше сказать, он — гостино­дворская темная задняя лавка, в которую обыкновенно заводят приятеля-покупателя, чтобы сжить с рук по­линялый, староманерный товар.— Однако, Савелий Никитич! ведь не мне жить с тобой, а дочери, а за ней приданое не богато. Я и сам с копей­ки на копейку перепрыгиваю. Рад бы душой, да кус небольшой: у меня же сыновья подростки. Опять и дочери своей мне не хочется видеть в нужде, лучше заживо в землю закопаться. Впрочем, вкруг Катеньки, сам ты известен, женихи словно хмель уви­ваются.

«Пропала моя головушка!»— подумал Савелий.

—            Не в укор тебе будь помянуто — покойник ба­тюшка твой сидел в лавочке, да выехал из ней на палочке: благодаря мичманам проторговался, поплатил­ся добром за свою простоту и пустил тебя круг­лым сиротою кататься словно медный грош по бе­лу свету. Не осуди, брат Савелий! Имя твое знаю я, отчество знаю, а животов не знаю. Скажи мне как на духу: есть ли на что у тебя хозяйством обза­вестись, да себе на прожиток и детям на зубок придобыть?

Савелий вытащил бумажник, показал ему свои ат­тестаты, выложил тысячу рублей чистогану, да еще тысячи на полторы квитанций купленным товарам: это для мещанина не безделица.

—            Притом я имею суднишко и кредит,— сказал он,— ношу голову на плечах и благодаря создателя не пустоголов, не сухорук. Прошлый год я выгодно продал в Соловках свои товары, был там и по весне; да если с тобой поладим, так с жениной легкой руки в Спасово заговенье опять пущусь. Что ж, Мироныч: аль другие-то лучше меня? Позволь!

—            Ну, Савелий, руку! Только свадьбе быть после Спаса. Ты наперед съездишь в Соловки да соберешь копейку на обзаводство; а то с молодой женой ростаням конца не будет. Не поперечь мне, Савелий, у меня слово с заклепом.

—    Это очень хорошо!— сказал Савелий. «Это очень плохо!»— подумал Савелий.

• Назад
• Вперед