Почти женский роман… - 77

ГЛАВА V

Письмо полковника Верховского к его невесте из Дербента в Смоленск

1819 года, в октябре

Два месяца, легко сказать! два века — ползло до меня, бесценная Мария, письмо твое! В это время луна дважды совершила свое путешествие около земли. Не поверишь, милая, как грустно мне жить без настоя­щего даже в самой переписке. За воротами встречаешь казака, с трепетом сердца ломаешь печать, с восхи­щением целуешь строки, написанные милою ручкою, внушенные чистым сердцем твоим... с жадною радостью пожираешь очами письмо... в то время я счастлив, я вне себя. Но едва закрою письмо, беспокойные мысли уж тут как тут... Все это прекрасно, думается, но все это было — а я хочу знать, что есть?  Здорова ль, любит ли она меня теперь по-прежнему?.. О, скоро ль, скоро ль придет блаженное время, когда ни время, ни пространство не будут разлучать нас; когда выражения любви нашей не будут простывать на почте иль, на­оборот, когда не станут — пылать письма любовию, может быть, теперь уже остывшею!! Прости, прости меня, бесценная,— все такие черные думы — припадки разлуки. Сердце близ сердца — жених всему верит, в удалении-— во всем сомневается.

Ты велишь мне — то есть, ты желаешь, чтобы я описывал жизнь свою день за днем, час за часом — о, какая бы грустная, скучная летопись была, если б я на то решился. Ты очень хорошо знаешь, злая женщина, что я не живу без тебя,— зачем же морить меня дважды и один раз несносною разлукою. Мое бытие — след цепи на бесплодном песке. Одна служба, утомляя, если не развлекая меня, пособляет коротать время. Брошен в климат, убийственный для здоровья, и общество, удушающее душу, я не нахожу в товари­щах людей, которые бы могли понять мои мысли, не нахожу в азиатцах, кто бы разделил мои чувства. Все окружающее меня так дико или так ограничен­но — что берет тоска и досада. Скорей добудешь огня, ударяя лед о камень, чем занимательность из здеш­него быта. Но мне святыня твое желание, и я хоть в перечне представлю прозябание последней моей недели: она еще более разнообразна, чем другие.

Помнится, я уже писал, что мы возвращаемся с главнокомандующим из похода в Акушу. Мы свое справили: Ших-Али-хан бежал в Персию — мы со­жгли множество деревень, спалили сена, хлеб, по­кушали мятежнических баранов, и наконец, когда снег согнал непокорных с вершин недоступных, они поклонились головою, дали заложников — и вот мы поднялись в Бурную крепость. Оттуда отряд должен был разойтись по зимним стоянкам, в том числе и мой полк в свою штаб-квартиру Дербент. Назавтра главнокомандующий хотел распрощаться с нами, от­правляясь в другой поход на линию, и потому народу собралось к обожаемому начальнику более обыкновен­ного. Алексей Петрович вышел к нам из палатки, к чаю. Кто не знает его лица по портрету? — но тот вовсе не знает Ермолова, кто станет судить о нем по мертвому портрету. Мне кажется, ни одно лицо не одарено такою беглостию выражения, как его!

Глядя на эти черты, вылитые в исполинскую форму старины — невольно переносишься ко временам римского величия; про него недаром сказал поэт:

Беги, чеченец,— блещет меч

Карателя Кубани;

Его дыханье — град картечь,

Глагол — перуны брани!

Окрест угрюмого чела

Толпятся роки боя...

Взглянул,— и гибель протекла

За манием героя!

Надобно видеть его хладнокровие в час битвы. Надо любоваться им в день приемов, то осыпающим восточными цветами азиатцев, то смущающим их козни одним замечанием (напрасно прячут они свои коварные замыслы в самые сокровенные складки сердца — его глаз преследует, разрывает их, как чер­вей, и за двадцать лет вперед угадывает их мысли и дела), то дружески, открыто приветствующего храб­рых офицеров своих, то с величавой осанкою пробе­гающего ряды гражданских чиновников, приехавших в Грузию на ловлю чинов или барышей. Забавно гля­деть, как все, у которых нечиста совесть, мнутся, краснеют, бледнеют, когда он вперит в них пронзи­тельный, медленный взор свой,— вы, кажется, видите, как перед глазами у виноватого проходят взяточные рубли, а в памяти — все его бездельничества... види­те, какие картины ареста, следствия, суда, осуждения и наказания рисует им воображение, забегая в бу­дущее. Зато как он умеет отличить достоинство одним взором, одною улыбкою, наградить отвагу словом, которое идет прямо от сердца и прямо к сердцу,— ну, право, дай бог век жить и служить с таким начальником.

Но если любопытно видеть его на службе — как приятно быть с ним запросто в беседе, куда каждый из людей, отличных чином, храбростию или умом, имеет свободный доступ; там нет чинов, нет завета; всяк говори и делай что хочешь, потому что только те, которые думают и делают как должно,— состав­ляют общество. Алексей Петрович шутит со всеми, как товарищ, учит, как отец — он не боится, что его увидят вблизи.

По обыкновению во время чаю один из адъютантов его читал в этот раз вслух записки наполеоновского похода в Италию — эту поэму военного искусства, как называет ее главнокомандующий. Дивились, рассуж­дали, спорили. Замечания Алексея Петровича были светозарны, поразительны истиною. Потом пошли гимнастические игры: беганье, прыганье через огонь, пытанье силы разными образами. Вид и вечер были прелестнейшие: лагерь раскинут был обок Тарков. Над ними висит крепость Бурная — за которую скло­нялось солнце — под скалою дом шамхала — потом по крутому склону город, объемлющий лагерь, и к востоку необозримая степь Каспийского моря. Та­тарские беки, черкесские князья, казаки с разных рек необъятной Руси, аманаты с разных гор мелькали между офицерами. Мундиры, чухи, кольчуги перемешаны были живописно; песельники, музыка гремели посреди стана, и солдаты, гордо заломив шапки на­бекрень, толпами гуляли вдали. Все пленяло пестротою, изумляло разнообразием, радовало свежестью, силою боевой жизни.

• Назад
• Вперед