Почти женский роман… - 11

II

If I have any fault - it is digression.

Byron

Если я в чем виноват — то только в отступлении.

Байрон (англ.).

Святки больше всех других праздников сохранили на себе печать старины даже и в Финской Пальмире нашей — в Петербурге. Один из друзей наших въезжал в него сквозь московскую заставу в самый рождествен­ский сочельник; и когда ему представилась пестрая, жи­вая панорама столичной деятельности,— в его памяти обновились все радостные и забавные воспоминания детства. Между тем как дымящаяся тройка шагом про­биралась между тысячами возов и пешеходов, а ухар­ский извозчик, заломив шапку набекрень, стоя возгла­шал: «пади, пади!» на обе стороны, он с улыбкою пере­бирал все степени различных возрастов, сословий и об­разованности, по мере того как они развивались перед его глазами. Вещественные образы пробуждали в душе его давно забытые обычаи, давно простывшие знаком­ства и множество приключений буйной своей молодости в разных кругах общества.

В самом деле, какое разнообразие забот в различ­ных этажах домов, в отдельных частях города, во всех классах народа. Сенная площадь, думал гусар наш, про­езжая через нее, в этот день наиболее достойна внима­ния наблюдательной кисти Гогарта, заключая в себе все съестные припасы, долженствующие исчезнуть завтра и на камчатных скатертях вельможи, и на обна­женном столе простолюдина — покупщиков их. Воздух, земля и вода сносят сюда несчетные жертвы празднич­ной плотоядности человека. Огромные замороженные стерляди, белуги и осетры, растянувшись на розваль­нях, кажется, зевают от скуки в чуждой им стихии и в непривычном обществе. Ощипанные гуси, забыв капитольскую гордость, словно выглядывают из возов, ожи­дая покупщика, чтобы у него погреться на вертеле. Рябчики и тетерева с зеленеющимися елками в носи­ках тысячами слетелись из олонецких и новгородских лесов, чтобы отведать столичного гостеприимства, и уже указательный перст гастронома назначает им по­четное место на столе своем.

Целые племена свиней всех поколений, на всех четырех ногах и с загнутыми хвостиками, впервые послушные дисциплине, стройными рядами ждут ключниц и дворецких, чтобы у них на запятках совершить смиренный визит на поварню, и, кажется, с гордостию любуясь своею белизною, говорят вам: «я разительный пример усовершаемости природы; быв до смерти упре­ком неопрятности, становлюсь теперь эмблемою вкуса и чистоты, заслуживаю лавры на свои окорока, сохра­няю платье вашим модникам и зубы вашим красави­цам!»

Угол, где продают живность, ею сильнее манит взор объедал — но это на счет ушей всех прохожих. Здесь простосердечный баран — это четвероногая идиллия — выражает жалобным блеяньем тоску по родине. Там визжит угнетенная невинность или поросенок в мешке. Далее эгоисты телята, помня только пословицу, что своя кожа к телу ближе, не внемлют голосу общей пользы и мычат, оплакивая скорую разлуку с пестрою своею одеждою, которая достанется или на солдатские ранцы, или, что еще горше, на переплеты глупых книг. Вблизи беспечные курицы разных наций: и хохлатые цесарки, и пегие турчаночки, и раскормленные земляч­ки наши, точь-в-точь словоохотные кумушки, кудахтают, не предвидя беды над головою, критикуют свет, который видят они сквозь щелочки своей корзины, и, кажется, подтрунивают над соседом, индейским пету­хом, который, поджимая лапки от холоду, громко роп­щет на хозяина, что он вывез его в публику без теплых сапогов.

Словом, какое обширное поле для благонамеренного писателя басен! сколько предметов для самой басни, где поросенок нередко учит нравственности, курица до­моводству, лисица политике, или какой-нибудь крот чи­тает диссертацию о добре и зле не хуже доктора фило­софии! Да и одному ли писателю апологов легко подби­рать здесь перья? Проницательный взор какого-нибудь пустынника Галерной гавани, или Коломны, или Пря­дильной улицы мог бы собрать здесь сотни портретов для замысловатых статеек под заглавием «Нравы» как нельзя лучше. Он бы сейчас угадал в толпе покупщи­ков и приказного с собольим воротником, покупающе­го на взяточный рубль гусиные потроха; и безместного бедняка в шинели, подбитой воздухом и надеждой, когда он, со вздохом лаская правой рукою утку, сжи­мает в кармане левою последнюю пятирублевую ассигнацию, словно боясь, чтоб она не выпорхнула, как во­робей; и дворецкого знатного барина, торгующего неб­режно целый воз дичины; и содержателя стола какого- то казенного заведения, который ведет безграмотных продавцов в лавочку расписываться в его книгу в двой­ной цене за припасы; и артиста французской кухни, раздувающего перья каплуна с важным видом знатока; и русского набожного повара, который с умиленным сердцем, но с красным носом поглядывает на небо, ожидая звезды для обеда; и расчетливую немку в ки­тайчатом капоте, которая ластится к четверти телятины; и повариху-чухонку, покупающую картофель у земля­ков своих; и, наконец, подле толстого купца, уговаривающего простака крестьянина «знать совесть»,— су­хощавую жительницу иного мира — Петербургской сто­роны, которая заложила свои янтари, чтоб купить цикорию, сахарцу, кофейку и воложских орехов, выгля­дывающих из узелка в небольших свертках. Площадь кипит. Слитный говор слышится издалека, сквозь ко­торый только порой можно отличить слова: «Барин, барин, ко мне! у меня лучше, у меня дешевле, для по­чину, для вас!» и тому подобное.

В улицах толкотня, на тротуарах возня по разбито­му в песок снегу; сани снуют взад и вперед — это праздник смурых извозчиков, так характеристически названных Ваньками, на которых везут, тащат и волокут тогда все съестное. Все трубы дымятся и окраши­вают мраком туманы, висящие над Петрополем. Отовсюду на вас пылят и брызжут. Парикмахерские уче­ники бегают, как угорелые, со щипцами и ножницами. На голоса разносчиков являются и исчезают в форточ­ках головы немочек в папильотках. Ремесленники спешат дошивать заказное, между тем как их мастера сводят счеты, из коих едва ли двадцатый будет упла­чен. Купцы в лавочках и в Гостином дворе брякают счетами, выкладывая годовые барыши. Невский проспект словно горит. Кареты и сани мчатся наперегонку, встречаются, путаются, ломают, давят. Гвардейские офицеры скачут покупать новомодные эполеты, шляпы, аксельбанты, примеривать мундиры и заказывать к новому году визитные карточки — эти печатные свиде­тельства, что посетитель радехонек, не застав вас дома. Фрачные, которых военная каста называет обыкновен­но «рябчиками», покупают галстуки, модные кольца, часовые цепочки и духи,— любуются своими ножками в чулках "а Jour"(ажурные) и повторяют прыжки французских кад­рилей. У дам свои заботы — и заботы важнейшие, которым, кажется, посвящено бытие их. Портные, швеи, золотошвейки, модные лавки, английские магазины все заняты — ко всем надобно заехать. Там шьется платье для бала; там вышивается золотом другое для представления ко двору; там заказана прелестная гирлянда с цветами из «Потерянного рая»; там, говорят, привез­ли новые перчатки с застежками; там надо купить мод­ные серьги или браслеты, переделать фермуар или диадему, выбрать к лицу парижских лент и перепробо­вать все восточные духи.

У немцев, составляющих едва ли не треть петербург­ского населения, канун Рождества есть детский праздник. На столе в углу залы возвышается деревцо, покры­тое покрывалом Изиды. Дети с любопытством загляды­вают туда, и уже сердце их приучается биться надеж­дой и опасением. Наконец наступает вожделенный час вечера. Все семейство собирается вместе. Глава оного торжественно срывает покрывало, и глазам восхищен­ных детей предстает Weihnachtsbaum (рождественское дерево) в полном вели­чии; увенчано лентами, увешано игрушками, красивыми безделками и нравоучительными билетиками для резвых и ленивых,— каждая вещь с надписью кому, и каж­дому по заслугам. Этот «Pour le merite»     ("За заслуги" - французское название немецкого ордена) радует больше и невиннее, чем все награды честолюбия в поздней­ших возрастах. Вечно люди осуждены гоняться за игрушками; одно детство счастливо ими без раскаяния.

Наконец день Рождества Христова светает в тума­не, и вы волею и неволею пробуждены крикливым пе­нием школьников, которые, как волхвы, путешествуют с огромною звездою из картона, с разноцветною фоль­гою, прорезью, подвесками и свечами. Колокола звонят, и после обедни священники со всем причетом объез­жают приход для христославства. Обед сего дня есть семейное собрание, и горе тому племяннику, который осмелится не приехать поцеловать ручку у тетушки и отведать гуся на ее столе. Со второго дня начинаются настоящие святки, то есть колядованья, гаданья, литье воску и олова в воду где красавицы мнят видеть или венец, или гроб, то сани, то цветы с серебряными листьями,— наконец, подблюдные песни, беганье за воро­та и все старинные обряды язычества. Но, увы! — подблюдные песни остались у одних только купцов, рас­спросы прохожих об имени и слушанье под окнами — у одних мещан. Средний круг дворянства в столице оставил у себя только фанты — заведение не вовсе рус­ское, но весьма приятное,— но хорошее, лучшее обще­ство ограничилось одними балами, как будто человек создан для башмаков. Оно отказалось даже от jeux d'esprit (остроумных игр) быть веселым и умным кажется нам слишком обыкновенно — слишком простонародно.

—               Помилуйте, господин сочинитель! — слышу я восклицание многих моих читателей,— вы написали це­лую главу о Сытном рынке, которая скорее возбудить может аппетит к еде, чем любопытство к чтению.

—               В обоих случаях вы не в проигрыше, милостивые государи.

—               Но скажите, по крайней мере, кто из двух наших гусарских друзей, Гремин или Стрелинский, приехал в столицу?

—               Это вы не иначе узнаете, как прочитав две или три главы, милостивые государи!

—               Признаюсь, странный способ заставить читать себя.

—               У каждого барона своя фантазия, у каждого пи­сателя свой рассказ. Впрочем, если вас так мучит любопытство,— пошлите кого-нибудь в комендантскую канцелярию заглянуть в список приезжающих.

• Назад
• Вперед