Почти женский роман… - 2

В прозе Бестужева первой половины 1820-х годов пред­ставлен целый набор вариантов «героической судьбы». Причем наряду с почти фольклорными добрыми молодцами, вроде заглавного персонажа повести «Роман и Ольга»— патриота вольного Новгорода, ознаменовавшего подвигом каждое из выпавших ему смертельных испытаний («Сеча была ужасная (...) победа колебалась, как вдруг в дыму и огне, будто ангел-разрушитель, явился Роман на гребне бойницы...»), находим фигуры отнюдь не столь безупречные. Гедеон Бестужев из одноименного рассказа — прямодушный боярин, который «говорил красную правду на шумных выборах», и неустрашимый воин. Любопытно, однако, что в сцене его внезапного пленения отрядом ливонских рыцарей, служащей завязкой сюжета, он принужден не только вытерпеть тор­жество противника, но и выслушать инвективу: «— Разбойник, говоришь ты!— с яростью вскричал черный воин.— Но я был учеником твоим в ремесле грабительства; или ты позабыл линневарденскую осаду, когда твои дружинники сквозь дым и огонь ворвались в дом моего отца и разможили на кам­не младенцев, моих сестер и братьев?» В такой ситуации Гедеону остается апеллировать к высшему долгу: «Я служил родине, исполняя веленье царя. Бог — судья ему, а не ты».

Есть, наконец, и нереализовавшийся вариант — безымян­ный, подписывающийся латинским инициалом, бретер из «Романа в семи письмах». У него «кипящее здоровье» и «бешеный нрав»; он неуступчив «враждующей судьбе» и ос­корбляется при мысли, что может вызвать жалость врага. Ревнивец стал убийцей, терзающимся раскаянием, но в иных обстоятельствах он был бы «героем», и на эту потенциаль­ную альтернативу указывают его слова, своей выспрен­ностью режущие слух читателя рассказа, но в контексте всей бестужевской прозы приобретающие вполне осмыс­ленное звучание. «Завещаю тебе одну священную вещь,— пишет он другу накануне поединка,— свою любовь к роди­не; живи для нее! Я сожалею лишь о том, что не для нее умру».

Такова опознавательная примета «героических» характе­ров, выведенных в ранней прозе Бестужева. Примыкают к этому ряду князь Роман Серебряный и шляхтич Лев Колонтай — благородные соперники из повести «Наезды» (одного из лучших произведений писателя), написанной уже в 1830 году.

...Вечером 15 декабря 1825 года Бестужев в парадном мундире явился в Зимний дворец, торжественно обставив свою капитуляцию. Подробности его беседы с императором неизвестны, зато известно, как искусно Николай I обезоружи­вал и даже очаровывал многих храбрецов из числа декаб­ристов. Во время следствия Бестужев дал откровенные пока­зания и, согласно официальному донесению, «первый сделал важное открытие о тайном обществе». Рубикон был перейден в обратном направлении.

Летом 1829 года Бестужев, находившийся на поселении в Якутске, был переведен на Кавказ — рядовым солдатом в действующую армию. Еще за полтора года до того он получил разрешение печататься; имя государственного преступника не могло воскреснуть: отныне его произведения появлялись под псевдонимом, которым Бестужев изредка подписывался до 14 декабря,— Марлинский.

О Бестужеве, литераторе и издателе «Полярной звезды», помнил круг посвященных; Марлинский сделался всеобщим кумиром. «Не стану распространяться об энтузиазме, с каким я восхищался «Аммалат-беком», «Мулла-Нуром» и другими очерками Кавказа,— вспоминал рядовой читатель 1830-х го­дов,— довольно сказать, что чтение это родило во мне мысль бросить все и лететь на Кавказ, в эту обетованную землю, с ее грозною природою, воинственными обитателями, чудными женщинами, поэтическим небом...»

В обетованной земле между тем шла изнурительная война, бесповоротно смешавшая высокое с низким. Николай и Ми­хаил Бестужевы с тревогой констатировали «войнобесие» брата, который сообщал в письмах все подробности недавне­го приступа: «Завладев высотами, мы кинулись в город, ворвались туда через засеки, прошли его насквозь, пресле­дуя бегущих (...) Но вся добыча, которую я себе позволил, состояла из винограда и в турецком молитвеннике: хозяин заплатил за это жизнью». Склонность Бестужева дразнить судьбу поощрялась обстановкой военного лагеря: «Я дерусь совершенно без цели, без долга даже, бескорыстно и непринужденно»,— писал он Ксенофонту Полевому в 1834 году. Тема сниженного, самодостаточного героизма проходит и в прозе Марлинского. В рассказе «Часы и зеркало» офицер, вернувшийся с Кавказа, рассказывает о «диких обычаях горцев, этого живого обломка рыцарства, погаснувшего в це­лом мире», об «их страсти к независимости и разбою», об «их невероятной храбрости, достойной лучшего времени и лучшей цели».

Если рассматривать злободневный материал, которым опе­рировал Марлинский, то получится, что только гибель в бою не утратила героического смысла и эстетического обаяния. В знаменитой сцене из «Аммалат-бека», когда отряд горцев, окруженный превосходящими силами русских, заводит «смертную песню», прежде чем броситься в последнюю кин­жальную атаку *,— автор специально фиксирует «невольное благоговение», с которым внимают этой песне егеря и каза­ки, через несколько минут штыками закалывающие против­ника.

^*Еще раньше горцы, закалывая своих коней, «чтобы они не доставались врагам в добычу», закричали: «Умрем! умрем! только славно умрем!» Это слегка перефразированная реплика Александра Одоевского («Умрем! Ах, как славно мы умрем!»), произнесенная 14 декабря.

«Перед нами, на окровавленном плаще, лежал труп убито­го полковника, и как гордо, как прекрасно было его чело!.. Офицеры и солдаты рыдали. (...) Но воину ли жалеть о такой завидной смерти? Нам должно желать ее!» В «Письмах из Дагестана», откуда взят этот пассаж, тема смерти возникает по естественному контрасту с описанием веселья, царивше­го в солдатских палатках накануне сражения: «Скажите, какая нить связывает два мира, две судьбы, две жизни? Скажите, отчего, готовясь расторгнуться, она почти всегда дает ощутить себя то грустью предчувствия, то зловещими снами?»

Предчувствия смерти овладевали и Марлинским по мере того, как он убеждался в «неподвижности» доставшегося ему «жребия». Его обходили заслуженными отличиями, здоровье разрушалось, и даже долгожданное производство в офицер­ский чин (в 1836 году) не избавляло от становившейся все более постылой обязанности «ходить в стрелковой цепи наравне с прапорщиком только что из корпуса». Хлопоты графа Воронцова о его переводе в статскую службу с тем, чтобы предоставить возможность для нормальной литератур­ной работы, оказались безуспешными. Император, не склон­ный миловать своих «друзей по 14 декабря», начертал резолю­цию: «...не Бестужеву с пользой заниматься словесностью; он должен служить там, где сие возможно без вреда для служ­бы». С надеждой когда-либо увидеть родину и родных он должен был проститься; но перспектива «быть подстреленным в какой-нибудь дрянной перестрелке, в забытом углу леса», его бесила.

Марлинский знал, как надо умирать на войне, и рассказал об этом читателям в очерке «Он был убит». «Впереди всех бросился он на засаду — и назади всех остался; остался в тесном кружке храбрых, легших трупом с ним рядом. (...) И еще около нас свистали вражеские пули, еще «ура» и гром стрельбы раздирали воздух, но уж того, кем было начато это «ура», кто вызвал эти выстрелы, не стало. Быстрее пули умчался он, исчез кратче звука».

7 июня 1837 года в сражении при мысе Адлер он был адъютантом генерала Вольховского; его неоднократные просьбы пойти в цепь застрельщиков Вольховский отвергал, прибавляя: «У вас и без того довольно славы!» Но славу Бестужев вкусил при жизни, теперь дело шло о героической смерти.

В тот же день он добился своего.

А. Л. Основах

• Назад
• Вперед