Почти женский роман… - 124

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЕСТУЖЕВЕ

Ранним вечером 14 декабря 1825 года, когда победившая сторона только приступила к сыску и дознанию, новый импе­ратор не сомневался в том, что мятежом верховодил Алек­сандр Бестужев.

Адъютант герцога Александра Вюртембергского (прихо­дившегося дядей Александру, Константину и Николаю Павло­вичам) , двадцативосьмилетний штабс-капитан* был очень заметной фигурой в течение всего дня.

*Александр Бестужев был одним из трех старших по чину сре­ди восставших 14 декабря, да и по возрасту уже принадлежал к «стар­шим» (см.: Лурье Л. Я. Некоторые особенности возрастно­го состава участников освободительного движения в России.— В сб.: Освободительное движение в России.)

Утром — вместе с братом Михаилом и Щепиным-Ростовским — он вывел Мос­ковский полк к зданию Сената; чуть позже его видели на подножии памятника Петру Великому, где он демонстра­тивно точил о гранит саблю; около пяти часов, уже в сумер­ках, Александр и Николай Бестужевы пытались сколотить отряд из матросов Гвардейского экипажа для того, чтобы преградить путь кавалерии, если бы она пустилась вслед бежавшим по Галерной участникам восстания. Но дело реши­ла, как известно, картечь, не кавалерия.

На взгляд Лунина, который через полтора десятилетия восстанавливал картину событий, «ревностные и деятельные» вожди Северного общества (Оболенский, Рылеев, Александр Бестужев) не имели опыта в такого рода предприятиях, и отсюда проистекали «несвязность» плана, «недостаток поряд­ка и единства в исполнении». Лунин рассматривал восстание как военную операцию, однако Бестужев глядел на это иначе. Он собирался не в поход, а в наезд, молодеческий и скоро­течный; его девиз — «успеть или умереть». (Накануне разо­шелся бестужевский каламбур: «Переступаю за Рубикон, а руби-кон значит руби все, что попало».) В послании Нико­лаю I, написанном в крепости, Бестужев заявил, что его вдохновлял пример «Орловых времен Екатерины». 28 июня 1762 года братья Орловы, располагавшие лишь одним гвар­дейским полком, за несколько часов возвели на российский престол Екатерину II, прогнав с него законного государя Петра III. С тех пор обстановка существенно переменилась, но в гвардии еще удерживались преторианские замашки и культ удалой игры со смертью.

В дружеских спорах, свидетельствовал Бестужев на след­ствии, он называл Рылеева и Оболенского «мечтателями», себя же — «солдатом», которому надлежит «не рассуждать, а действовать». Ситуация показательная для истории декаб­ризма вообще (так, в эпоху Союза спасения именно Лунин иронизировал над Пестелем, предлагавшим «вперед енциклопедию написать, а потом к революции приступить»), по в данном случае нас интересует самооценка Бестуже­ва, не поколебавшаяся и в дальнейшем. «...Мне казалось и кажется,— делился он в 1831 году с Николаем Поле­вым,— что я рожден лучше чувствовать, нежели говорить, и более действовать, чем думать». В этом же письме о людях подобной складки сказано: «Они считали себя ге­роями».

Бестужев, с детских лет тяготевший к «героическому» типу поведения, стяжал репутацию отчаянного бретера. «Я ходил задумавшись,— рассказывал на следствии Федор Глинка,— а он рыцарским шагом и, встретясь, говорил мне: «Воевать, воевать!» (...) И впоследствии всегда почти прослышивалось, что где-нибудь была дуэль и он был секундантом или участником». Утрируя характерную черту Бестуже­ва, Глинка одновременно опирается на его тексты — автор знаменитых повестей из рыцарских времен явно ассо­циирован здесь с собственными персонажами. Для этого бы­ли основания. У Бестужева сферы личного и художест­венного опыта взаимопроницаемы, его повести и рассказы далеко не всегда автобиографичны, но всегда — биографич­ны. Так понимал дело и сам Бестужев, не раз повторяв­ший, что «книга есть человек; творение есть отражение творца».

В прозе Бестужева первой половины 1820-х годов пред­ставлен целый набор вариантов «героической судьбы». Причем наряду с почти фольклорными добрыми молодцами, вроде заглавного персонажа повести «Роман и Ольга»— патриота вольного Новгорода, ознаменовавшего подвигом каждое из выпавших ему смертельных испытаний («Сеча была ужасная (...) победа колебалась, как вдруг в дыму и огне, будто ангел-разрушитель, явился Роман на гребне бойницы...»), находим фигуры отнюдь не столь безупречные. Гедеон Бестужев из одноименного рассказа — прямодушный боярин, который «говорил красную правду на шумных выборах», и неустрашимый воин. Любопытно, однако, что в сцене его внезапного пленения отрядом ливонских рыцарей, служащей завязкой сюжета, он принужден не только вытерпеть тор­жество противника, но и выслушать инвективу: «— Разбойник, говоришь ты!— с яростью вскричал черный воин.— Но я был учеником твоим в ремесле грабительства; или ты позабыл линневарденскую осаду, когда твои дружинники сквозь дым и огонь ворвались в дом моего отца и разможили на кам­не младенцев, моих сестер и братьев?» В такой ситуации Гедеону остается апеллировать к высшему долгу: «Я служил родине, исполняя веленье царя. Бог — судья ему, а не ты».

Есть, наконец, и нереализовавшийся вариант — безымян­ный, подписывающийся латинским инициалом, бретер из «Романа в семи письмах». У него «кипящее здоровье» и «бешеный нрав»; он неуступчив «враждующей судьбе» и ос­корбляется при мысли, что может вызвать жалость врага. Ревнивец стал убийцей, терзающимся раскаянием, но в иных обстоятельствах он был бы «героем», и на эту потенциаль­ную альтернативу указывают его слова, своей выспрен­ностью режущие слух читателя рассказа, но в контексте всей бестужевской прозы приобретающие вполне осмыс­ленное звучание. «Завещаю тебе одну священную вещь,— пишет он другу накануне поединка,— свою любовь к роди­не; живи для нее! Я сожалею лишь о том, что не для нее умру».

• Назад
• Вперед