Почти женский роман… - 112

Я поднимаю спущенную петлю повести.

Савелий сидел задумавшись на руле. Сердце его то вздувалось, как парус, то опадало, как волна. Чувство беспредельности завладело им, и тогда на вопрос: «О чем ты думаешь?» — он мог бы отвечать: «Ни о чем!» по всей правде, потому что все мысли, все ощу­щения в такие часы подобны каплям, вдруг улетучен­ным в безвидные пары: они разливны, смешаны, без­граничны. Товарищи Савелья больше или менее погру­жены были в такое же безотчетное, немое созерцание и внимание природы в себе и себя в природе; в чувство сознания, неразлучного событию, доступное, как я ду­маю, всем животным.

Наконец племянник дяди Якова, который, по всей вероятности, неохотно расстался с избой своей, и косой своей, и косой своей любушки, с горелкой и с горел­ками, первый сломал общее молчание.

—            Эка притча, подумаешь ты! Ухитрился же чело­век в корыте по морю плавать, бога искушать! Аль земля-то клином сошлась? Аль на земле угодьев ему не стало?

—            Молчал бы ты, молчал,— возразил с досадою дя­дя Яков.— Коли в мореходы пошел, так по земле нечего тужить! Земля! Эка невидаль! Видишь, что выдумал!

—            Право, дядя Яков, не я ее выдумал.

—            Тебе ль ее выдумать, когда ты об ней и подумать-то путем не умеешь! Земли-то у нас много, да в земле мало: за неволю пришлось рулем море пахать. Небось любишь ты и крупчатик съесть, и синий кафтан напялить, и почаевать порой: а разве тон­кое сукно да сахар у нас на березах растут? Ась? Вот и плывут удалые головы за море, по красный товар. В лес не съездишь, так и на полатях замерз­нешь.

У глупцов голова ни дать ни взять азиатский ка­раван-сарай: голые стены без хозяина. Мысли приходят в нее, неизвестно откуда; уходят, незнаемо куда. Слово «море» пролетело сквозь уши Ивана и спустило пружи­ну песни. В голове его ничего не было, кроме песен; он затянул:

За морем синичка не пышно жила;

Не пышно жила, пиво варивала,

Солоду купила, хмелю взаймы взяла.

В свою очередь, слово «пиво» чудным сцепле­нием идей пробудило в Алексее пивное воспомина­ние, и он, вытирая мечтательную пену с губ своих, сказал:

Знаешь ли что, дядя Яков! в иную пору мне бы и в ум не впало тужить по родине, а теперь у нас в деревне праздник на дворе; так если б удалось престолу свечку поставить,— повиднее бы в море пус­каться.

—            Молод, брат, ты, Олеша, да вороват! Не свечка, а печка у тебя на уме. Не молиться, а столовать тебя охота разбирает. Старики недаром сложили послови­цу — кто на море не бывал, досыта богу не моливался. Да уж коли здесь мало простору, так в Соловках мо­лись — не хочу. Добрые люди с краю земли туда пеш­ком ходят на богомолье, а тебе к случаю, без труда, выпала такая благодать,— чудотворцам Зосиме и Сав- ватию поклониться, к мощам приложиться, чудесам их подивиться! Ахнешь, брат, как повидишь, из каких громад сложены стены монастырские! Вышины,— взглянь, так шапка долой; толщины,— десять колесниц рядом проскачут; и кажный камень больше избы. Ведь святым угодникам ангелы помогали: человеку ни вздумать, ни сгадать, не то чтобы руками поднять такое беремя.

—            Аль Соловецкий-то остров утес, дядя Яков?

—            В том-то и диво, что не утес. Берег как двин­ской: песок, где-где с подводными валунами. А птицы- то, птицы что там! На заре инда стон стоит! Гусей, лебедей, словно пены; под божьею тенью рай для них. Никто их не бьет, не пугает, сердечных. У самых ворот журавли на одной ножке стоят, дикие утята полощут­ся, и усатые киты играют, со стен подачки дожида­ются.

—            А что, дядя Яков, кит-рыба, примером сказать, ростом, дородством будет с царский корабль?

—            Кит киту розь,— преважно отвечал дядя Яков.— Есть сажен в десять, есть сажен в двадцать: да это на нашем веку так они измельчились. В старину то ли бы­ло! Лет два сорока тому назад, в страшную бурю, про­шел мимо Соловецкого кит,— конца не видать; разыг­рался он хвостом, хвост-то вихрем и вздуло, как парус: не может кит хлеснуть им об воду. А хлеснул бы он, затопил бы низменный остров, залил бы монастырь с колокольнями. Отец архимандрит со всеми старцами целую ночь напролет слезно молились: «Пронеси, гос­подь, мимо кита-рыбу! Не дай ей ударить ошибом по морю!» И отмолили беду неминучую: к утру кит про­валил мимо, гроза утишилась. Даже в Архангельске слышно было, когда приударили на Соловках с радости в огромные глиняные колокола. «Ну, слава богу! — сказали.— Жива обитель преподобных Савватия и Зосимы!»

А что, эти глиняные колокола-то обожженные али из сырца? — с недоверчивостью спросил Алексей.

—            Не сподобил бог видеть самому: только пономарь мне сказывал, что они до сих пор в тайнике висят, а как благовестить в них станут — заслушанье: что твои райские птицы поют! Да ты сам обо всем рас­спросить можешь: к восходу солнышка мы станем в Соловки.

—            Если станем! — молвил Алексей.

—            А с чего бы нет? Сто двадцать верст спустя рукава перемашем.

—            Не хвались, дядя Яков,— сказал Савелий,— а лучше насвистим-ка погодку; видишь, ветерок-то стих, перепал.

• Назад
• Вперед