Семь футов под килем - 6

* * *

В тот последний перед отходом в море вечер в столовую команды «Тернея» набилось столько народу, что обе поварихи, Злотникова и пожилая Клавдия Андреевна, с ног сбились, раскладывая по тарелкам макароны по-флотски.
Тарелка за тарелкой летели на стойку, а через минуту, вот незадача, опять пусто. Поварихи побаивались, что макарон с мясом на всех не хватит, и делали порции чуть поменьше, но и это не помогало: матросы шли и шли. И добро бы просто брали свои порции и отходили, так нет ведь: каждый норовил задержаться у оконца раздачи, чтобы словом, взглядом, а, если посмелей  попадался — то и выходкой какой-нибудь озорной, да   словцом   позадиристеи привлечь к себе внимание Екатерины Злотниковой.
На нее многие парни тайком заглядывались. Общее мнение экипажа было таково, что Катюха — «свой парень», при случае и накормит не вовремя, и пятерку, коль приспичит кому, одолжит. Ко всему прочему, и внешностью была повариха — любо-дорого взглянуть: все, как говорится, при ней, и мордашка славная. Притягивала она и какой-то душевной пылкостью, скрытым огнем, что редкого мужчину оставляет безучастным.
Кое-кто из рыбарей, каждый, естественно,   в  меру  своих  возможностей,  пытался приударить за красивой поварихой, по всякий раз оставались с носом. Злотникова, не говоря ни да, ни нет, умела как-то поддерживать отношения на чисто товарищеской ноге. И повздыхав, бывало, даже   подувшись на нее, парни смирялись. Никто — а за этим делом на корабле ревниво следили— не мог похвастать, что преуспел у поварихи больше,  нежели  другой.   Это   же, кстати, относилось и к штурману Малха-нову,  и  к рыбмастеру  Кокореву,  который чуть ли не с первого дня знакомства самовольно возвел себя в ранг единственного и самого солидного ее поклонника, чуть ли не жениха.
Но все это было во время стоянки, в Находке, когда на одной Кате, в конце концов, свет клином не сошелся; теперь же, в оставшиеся перед отходом часы, судовая толпа чувствовала себя уже как бы отрезанной от суши, и кое-кто, особенно из последнего поступления, дерзнули попытать счастья, увиваясь вокруг поварихи.
«Старички» благоразумно воздержались. И не потому даже, что было неоднократно замечено: Кокорев становился неприятно груб и волком смотрел на любого, кому улыбнулась Злотпикова. В гораздо большей степени попытки развязного волокитства пресекал язычок поварихи, беспощадный, при случае, насмешливый. Любоваться на нее издали и словом перекинуться никому, разумеется, не возбранялось. Тем и довольствовались. Другие беззлобно подтрунивали, что ради каких-то пограничников, — а они должны были с минуты на минуту прибыть на отходящий траулер для досмотра и проверки документов — Злотникова, дескать, вырядилась как пава, а на своих парней, настоящих пахарей моря, она, мол, ноль внимания.
Катя, красуясь на виду у всех перед оконцем раздачи, с готовностью смеялась любой шутке. Всеобщее восхищение, тайное или явное, льстило ей, тем более, что в этот вечер, убедив себя, что последний ужин на берегу — это, несомненно, своего рода торжество, она сделала новую прическу, наложила чуть-чуть косметики и предстала перед всеми во всеоружии женского обаяния и красоты. На встретившегося в кори-
доре Малханова она посмотрела с насмешливом вызовом.
Основная часть матросов вскоре отужинала, исчерпав запасы дежурного остроумия, потянулась наверх, чтобы на палубе, на свежем ветерке, покурить, прощально поглазеть на берег, с которым им предстояло расстаться на целых четыре месяца. Время от времени, со все увеличивающимися интервалами, в столовую забредали опоздавшие. Новичка все не было.
Настроение Кати, приподнятое перед ужином, медленно, но верно портилось. Выставив на оцинкованную стойку несколько мисок с остывшими макаронами, она присела рядом: шальной был день, вымоталась чертовски.
Парни, среди них и непременный Кокорев, зашуршали в углу столовой подшивками газет. Первые ходы сделали шахматисты. Катя совсем скисла. Она сидела, устало положив руки на передник и не успела заметить, как в столовой появился новый резчик. Его лицо как-то вдруг возникло в проеме «амбразуры».
Мельком, рассеянно-тускло взглянув на Злотникову, словно увидев ее в первый раз, не заметив ни нарядного платья, ни мгновенно ожившего, зардевшегося лица поварихи, он взял свою порцию и быстро отошел. Брови новичка были насуплены. В глазах плясал такой откровенно панический страх, что Катю даже оторопь взяла: «Господи, да что это с ним в самом-то деле?!»
Стриженый парень машинально подносил ко рту ложку за ложкой, едва ли ощущая вкус пищи. Лишь однажды он ожил, встрепенулся, плечом поерзал, словно что-то ему мешало. Но Злотникова, как бы ей этого ни  хотелось, была тут, к сожалению, не причем. Произошло это, когда кто-то из матросов произнес с зевотой, что уже одиннадцатый час, пора и пограничникам появиться.  Новичок метнул  на   говорившего быстрый тревожный взгляд, хотел, казалось, что-то спросить, но заколебался, раздумал или не рискнул. Потом резко, точно куда-то внезапно заторопился, вскочил из-за стола, и почти бегом, так, что шахматисты от удивления на миг оторвались от своих досок, покинул столовую.
Злотникова проводила его потухшим взглядом. Живость ее как ветром сдуло. «Ну, что, получила? — криво усмехнулась она, едва сдерживая закипавшие слезы.— И поделом! Размечталась, расфуфырилась... Дура!»

• Назад
• Вперед