Семь футов под килем - 15

* * *

Ночь. Каюта. Зажженный ночник в изголовье кровати. Тень Малханова по стенам: то короткая, карликовая, то вытянутая, уг-ловатая и бесформенная. Яростная. Шаги. Четыре от двери до иллюминатора, столько же назад.
Шаги, шаги... И мысли второго штурмана:
«Едва повариха появилась в зале, я так и напрягся: что-то непременно сейчас произойдет, ведь не даром же дрогнули ее ноздри, а глаза гневно потемнели. Минуту задержалась она на пороге, обвела всех тяжелым презрительным взглядом, под которым замерли многие. Помедлив, Злотникова прямиком направилась... к ошельмованному матросику, как его, бишь, Ольшевскому, кажется.
Все, в том числе и я, опешили. Да-а, это был гром среди ясного неба!.. Что, до ее прихода никто не видел стриженой макушки одиноко сидящего резчика? Видели. И прекрасно понимали, как ему паршиво. Но всем удобнее и спокойнее было делать вид, будто ничего не случилось, все, мол, в порядке вещей, а что касается Кокорева... такой, дескать, уж он человек — грубый!
Злотникова, однако, войдя, тут же поняла, где собака зарыта, и поступила так, как ей велела совесть. Ай да повариха, ай да Катя! Утерла нос трусливым мужикам... Впрочем, мне-то какой резон особенно радоваться?! Ведь я тоже был в числе мол-чунов. Это во-первых, а во-вторых, если уж руку на сердце, то я, кажется, в очередной раз свалял дурака и оттолкнул от себя хорошего человека. Вроде и не мальчишка уже, а все глупости делаю. И когда я наконец поумнею? Ведь так славно склады-валось у нас с ней вначале...
...До отхода «Тернея» на промысел оставались считанные дни. Работы, естественно, по горло. Только по продовольственному списку мне предстояло принять на борт различных продуктов свыше трехсот наименований. Проморгаешь что-нибудь, с меня же первого, как с «ревизора»*,(* Ревизор — неофициальное наименование второго штурмана, в обязанности которого входит обеспечение команды продовольствием) стружку снимут: где, мол, лавровый лист или почему корица не завезена? Только капитану до моих забот!.. В самый разгар погрузки вызвал Фоминых к себе.
—  Вот что, дорогой, — говорит  и   глаза отводит, — помнолит  наш, к несчастью, немного  приболел,  а  у него  книги  на  рейс из базовой библиотеки не отобраны. Возьми-ка ты, Дмитрич, это дело на себя. Ей богу, некому больше поручить.
Ну что ты будешь делать?
—  Есть, — отвечаю, — взять это дело на себя!
Вышел. Угораздило, думаю, попасть в переплет. Сам вырваться с траулера не могу: одна за другой машины с мешками и ящиками прибывают. Но и про книги забыть нельзя: кеп голову снимет. Положеньице! Хорошо, чиф надоумил:
—  Ты, — посоветовал, — с нашими бичами не связывайся, они тебе такой  «изящной словесности» натащут — за рейс строчки не осилишь. А пошли ты лучше в библиотеку новую повариху. Злотникову. Девица, вроде, с понятием, техникум закончила, не подведет.
Ладно. Вызвал ее по спикеру к себе в каюту. Почитай, что неделю вместе на «Тернее» жили, а вблизи первый раз се тогда рассмотрел.
Красивая? Да, красивая, хотя и несколько худенькой она мне тогда показалась. Юбочка коротенькая, по моде, ножки стройные. Деваха, каких десятки вокруг, если бы не глаза. На дне их я прочел тайную грусть, а что сия тоска душевная означает, объяснять мне ненадобно. Помяла, думаю, и тебя, голубушка, жизнь! Но держаться умеешь: просто и по-деловому. Это мне понравилось. Растолковал я Злотниковой приказ Вадима Ивановича, напоследок посоветовал:
— Выбирайте поразнообразнее: художественную, мемуарную, научно-популярную, что-нибудь из истории географических открытий. Словом, на все вкусы. Завтра дадут машину. Матросы нагрузят и привезут... И не робейте там, в библиотеке. В случае чего припугните Фоминых — они его боятся....
Гордая возложенным поручением, Злотникова отправилась в библиотеку.
В пятом часу и я освободился: с производственными хлопотами на тот день было закопчено, поступившие продукты оприходованы. Весь вечер был в моем распоряжении.
Каюсь, я уже заранее знал, что найду предлог зайти в библиотеку. Найти-то я его нашел, но повел себя там, к сожалению, далеко не самым лучшим образом.
Злотникова, когда я появился в хранилище, прилежно сновала среди высоченных стеллажей, отбирая книги и, чувствовалось, была неприятно удивлена моим приходом. Она восприняла его чем-то вроде проверки. Разобиделась, хоть виду старалась не показать.
Эта ее капризность неожиданно больно меня уколола. И раззадорила. Пожилые библиотекарши в это время пили чай. Предложили и мне чашечку. Но я нетерпеливо отказался:
— Спасибо. Только что отобедал. Давайте-ка, Злотникова, взглянем на книги.
Повариха, обиженно поджав губы, провела меня к метровым стопкам, на каждой из которых сверху лежала бумажка с надписью «Терней». Стопок было восемь — аккуратные, пестрые, чистенькие книжечки, одна к одной, как горка перемытых тарелок. Злотникова указала на них жестом, исполненным безмолвного достоинства. Ля, только увидев эти целенькие, незамызганные переплеты, понял принцип ее отбора: повариха заботилась прежде всего о том, чтобы книгу приятно было взять в руки. Меня же в них другое интересует... «Ну что ж, заранее поехидничал я в душе, приступим!»
Нагнувшись, живо пробежал с боков названия книг в одной стопке, другой, третьей. Выпрямился. С подчеркнутым недоумением воззрелся на повариху.
—  Гм, — якобы в затруднении  протянул я, почесывая подбородок. — Книги, конечно, вы отобрали еще те! Скажите, — спросил я с обидным любопытством, — а чем вы руководствовались, когда брали, ну, хотя бы вот это? — я за краешек поднял зеленоватую книжицу. — «Вечерняя повозка».
—  Не   знаю, — замялась   Злотиикова.— Книга новая, незатрепанная.
—  И никем никогда   не прочитанная,— колко добавил я. — Непонятно. Мне о вас старпом говорил как о развитой неглупой работнице.  Вы,  вроде, техникум  кончили? Так?
—  Да, — прошептала она, готовая сквозь землю провалиться.
—  Ну, вот видите, — ораторствовал я.— А в книгах совсем не разбираетесь. Вы нас уморить хотите! Где классика, где Астафьев, Бакланов, Федор Абрамов... Слышали вы о таких?
Екатерина, пунцовая от стыда, угрюмо отворачивалась.
—  Черт возьми! — вскричал вдруг я, доставая из стопки одну книгу- — Ну, конечно, Карамзин. «Бедная Лиза»!   Наши рыбаки, — продолжал ядовито, — будут прямо-таки рыдать, читая злоключения несчастной поселянки, и нравы их, без сомнения, тут же исправятся.
На   глазах   у   Злотниковой    показались слезы. Она была в тот момент чудо как хороша. Мне бы прекратить свои придирки, но словно бес какой меня дергал: я подвел ее к полкам.
—  Вот, держите,—вынул    первую   книгу,— Александр   Грин.  «Алые   паруса».   А вот его же «Рассказы».   Безусловно — Астафьев, несите-ка в кучу эти четыре красных тома. Так, прихватим Гаршина, Нагибина   «Остров   любви».    Затем — эту,  эту, эту...
Я шел вдоль стеллажей, пальцем выдвигая из общей шеренги одну книгу за другой. Злотпиковой оставалось лишь сносить отобранные мною тома и складывать их в новые стопки. Так продолжалось, пока я не наткнулся на неброский переплет средней толщины. Платонов. «Избранное». Один из любимейших моих авторов.
—  Есть у него рассказы — раз пять перечитывал,— я показал книгу Злотниковой.— Вы не знаете его рассказ «По небу полуночи»? Там есть удивительные места... Где же это? — я зашуршал страницами. — Ага, вот. Слушайте!  «Арестован Эрих Зуммер    (это немецкий летчик-антифашист,  на  которого донесла  гестапо  его девушка, — вынужден был  пояснить я)   не был, наверное, потому, что в тайной полиции тоже был непорядок и там руки не дошли до него или же  схватили   кого-нибудь  другого    вместо него: им же все равно, была бы лишь деятельность.  В  благородство   или в остаток человечности  Клары  Шлегель   (эта та  самая девушка...)...
—  Да, да, я понимаю, — сказала Катя задумчиво.
—  ...Эрих верил мало. Ей не от кого было научиться и привыкнуть к этим вещам, ей, захваченной фашизмом  в тринадцать лет отроду. А Эрих не успел ее ничему научить, потому что любил ее и считал это достаточным. Любовь  же  его была не чем другим, как только заботой о своей пользе и своей радости, о своем наслаждении прекрасным существом, а не работой для спасения женщины-ребенка, наивной и неопытной и уже теснимой жестокой враждебной силой в грустную долю и постоянного робкого напряжения, где жалкий ум се будет способен только биться и слушаться, но не думать, и где сердце будет биться, чтобы происходило кровообращение в теле, но не сможет превратиться в душу... Превратиться в душу, — задумчиво   повторил я. — Удивительно!
—  А он сейчас жив? — несмело спросила Злотникова,   кивнув   на   книгу.— Я   что-то слышала про него...
—  Платонов-то? Умер. —Я ответил неоправданно сухо. — Ну что ж, поехали.
И еще добрый час Катя ходила за мной среди пыльных стеллажей, принимая все новые и новые книги.
В шесть базовая библиотека закрывалась. Женщины попросили закругляться. Мы перенесли отобранные книги в уголок, снабдили каждую новую стопку листком, где от руки написали — «Терней».
Вышли на улицу вместе, постояли на крыльце, слегка оглушенные уличным шумом.

• Назад
• Вперед