Семь футов под килем - 23

II

Вот ведь какое заковыристое дело — чувство! Вроде, всего каких-нибудь две недели назад Катя и Ольшевский были довольны уже и тем, что могут время от времени встречаться. И первым их свиданьям сопутствовали радостное нетерпение, трепет от случайных прикосновений. Они тревожили их и делали счастливыми на целый день.
Не раз, смеясь и перебивая друг друга, оба вспоминали, как Злотникова вложила в протянутую руку Ольшевского поварешку, а он при этом выглядел дурак-дураком, и какой пренеприятной особой показалась повариха Косте, когда ехидно заявила, что надо, мол, меньше пить, а у него, кстати, в то утро хмеля не было ни в одном  глазу.
—  Я тогда знаешь, как тебя окрестил?— спрашивал он. — Мегерой!
—  Ну, спасибо! — фыркала Злотникова.—Впрочем, скажу по секрету, я была о тебе тоже не лестного мнения.
Их вначале по-озорному веселила тайна, сопровождавшая каждое свидание. Обоим доставляло удовольствие, вводя в заблуждение толпу, держаться на людях посторонними. Ольшевский, к примеру, выстояв в столовой очередь, чинно забирал тарелки с едой. Злотникова в этот момент оживленно беседовала с его соседом. В каюту поварих Костя не заходил, условным знаком к встрече служил указательный палец, как бы ненароком поднятый вертикально.
Зато ночью, на мостике, они резвились, перебирая казусные ситуации, в которые то один, то другой попадал с этой удивлявших непосвященных сигнализацией.
И вдруг что-то неуловимо изменилось в их отношениях. Ольшевский, приходя наверх, был тусклый и нахохлившийся и не только не обнимал, как прежде, Катю за плечи, а, напротив, старался держаться от нее на расстоянии. И после того, первого и единственного поцелуя, почему-то даже попытки не предпринимал повторить его.
Вначале, подивившись такой странности, Злотникова было решила, что это — тонкий прием, при помощи которого Ольшевский хочет подстегнуть ее к более активным действиям, но вскоре сообразила, что костины уста запечатывает нечто совсем иное. Помогая парню, она удвоила ласковость, но он, казалось, ничего не понял и продолжал дичиться. В глубине души она даже жалела его.
«Господи! — думала Катя, — да он совсем еще, оказывается, ребенок. Ну, как ему помочь? Ведь не могу же я, женщина, заговорить об этих вещах первой: я со стыда сгорю... А он, дурачок, мучается. И сдастся мне — ниточка издалека тянется. Тут, кажется, не столько отсутствие, сколько неудачный опыт...»
Самое удивительное — ее догадка была поразительно точна.
... Лет эдак в восемнадцать Ольшевскому, как и большинство подростков, влюбчивому, очень понравилась одна девочка. Звали ее Галиной. У Гали была прелестная фигурка гимнастки и нежный овал миловидного лица. Этих качеств оказалось достаточно, чтобы голова у Кости пошла кругом.

Влюбился он сразу и по-мальчишески безоглядно, не думая скрывать охватившего его чувства. Напротив, он бы с удовольствием кричал о нем на всех перекрестках и рассказывал подряд всем встречным-поперечным. Он выведал, где Галя живет, когда возвращается из школы, уходит на тренировки, когда выводит гулять коричневую таксу по кличке Мирта. 'Попутно он заочно познакомился с ее родителями и маленьким братишкой — все они казались ему на диво милыми, приятными людьми. Может быть, так оно и было, но сойтись с ними поближе Косте не удалось. Столь назойливое любопытство не осталось, понятно, незамеченным предметом его обожания. Высокомерная Галина, знавшая цену своей красоте, презрительно оттопырив нижнюю губку, осмотрела Ольшевского с головы до ног, с обидным интересом скользнула по дешевеньким брюкам, с пузырями на коленках, и громко фыркнула «дебил какой-то», тем самым поставив крест на всех далеко идущих надеждах Константина...

Любить ее, однако, меньше Костя не стал. Странно, что неудачу он воспринял пассивно, как нечто должное. Он посчитал, что виноват в чем-то сам, а Галина, мол, только обнаружила в нем некий скрытый изъян, отбросивший его в ее глазах в разряд неполноценных парней.
Он много и мучительно думал над тем, какой же недостаток кроется в нем, и вот, путем сравнения себя с другими парнями, которые пользовались успехом у девушек, пришел к однозначному выводу, что виной всему — его робость. И Костя решил наступить  на  горло собственной  натуре.
Для этого, во-первых, он коренным образом обновил лексикон, выбросив из него слова, изобличающие, как говаривали в их среде, стадию «молочно-восковой спелости». Отныне сверстников он стал называть «чуваками», девушек — «чувихами», родителей — «предками», деньги — «башлями» и т. д.
С изменением словарного состава наступило и долгожданное упрощение в области чувств. Все, что хоть отдаленно напоминало романтику и высокие порывы, безоговорочно объявлялось фальшью.
Жить в этом куцем, нарочито суженном и урезанном мире стало много легче, надо было лишь не сопротивляться и бездумно плыть по течению.

• Назад
• Вперед