Семь футов под килем - 39

* * *

—  Да-а, но каков подлец Кокорев! — продолжала Злотникова. — Умышленно поставил тебя тальманить, зная, что ночью на палубе никого нет. Рассчитал все тютелька в тютельку.
—  В   том-то   все   и   дело.   Загреми   я   в трюм, кто бы его заподозрил?
—  Этот Кокорев в последнее время мне вообще не нравится, — поежилась она.— Непрестанно что-то высматривает, вынюхивает... Знаешь, это ведь он тебе за драку в бункере хотел отомстить.
Ольшевский глянул на Катю краем глаза, отстранился от нее, насупился. Он не мог рта открыть, зная, что если заговорит, то оскорбит ее.
После довольно долгого колебания однако буркнул:
—  Драка, конечно, дракой, но всему причиной — ты!
—  Вот еще новость! — нахмурилась Злот-никова. — Я то тут при чем?
—  При том, — вспыхнул он, — что не может  человек просто  так,  за  здорово   живешь, возненавидеть другого до такой степени, чтобы решиться, как Кокорев, на крайность. Он на меня из-за тебя зуб имеет. А драка, —махнул  рукой  Константин,— это дело десятое...  Извини, но  мне иногда  кажется, что ты  солгала,   уверяя, что у тебя с мастером ничего не было.
—  Солгала?
— Не обессудь, но так выходит, — бледно улыбнулся Ольшевский. Оба молчали.
—  Ну, ладно,— Катя наконец собралась с духом. — Если уж ты так хочешь, я тебе все расскажу.  Как на  исповеди...  Кокорев не давал мне проходу с первого дня. Прилип, как репей, в каюте вечно торчал, то цветы  с берега принесет, то с бутылкой явится. А однажды раздобыл где-то билеты на концерт  артистов  московской  эстрады. Пойдем, да пойдем. Мне очень хотелось на концерт сходить, я и пошла с ним. Один-единственный раз.
—  А потом? — пересилил он себя.
—  Что — потом?
—  Ну, после концерта? —угрюмо допытывался Ольшевский, но ему стыдно было отчего-то.
—  На корабль вернулись,— пожала плечами Екатерина.
—  И что же, никуда он тебя не приглашал посидеть, так всю дорогу и молчали?
—  Очень мне надо с ним где-то сидеть! А говорить... да, помню, хвалился он своим заработком, дескать, смог бы хоть сейчас и кооперативную квартиру купить, и машину... Цену себе набивал. Вот дуралей-то! — засмеялась Катя, вспомнив давний случай.
Ольшевский, нахохлившись, курил.
—  Ты чего накуксился? — спросила она, пытаясь обнять его за плечи, но Костя уклонился.— Ну, что мы все время ссоримся?!
—  Напрасно ты отшила его, — заговорил он высоким тонким  голосом, но  скоро  не выдержал   и   сорвался   на   злость. — Надо было  «захомутать» Кокорева. Жила бы себе припеваючи: и квартира есть, и машина. В моря не пришлось бы ходить, что в них хорошего: заработка путного нет, да и маленькое это удовольствие—выскребывать тарелки после каждого алкаша! И я... зачем я тебе такой нужен: ни кола, ни двора! Подружили и ладно, берись-ка ты за Кокорева всерьез, пока не поздно. Надо же тебе замуж выходить...
«Это что-то новенькое, — сжалась Злот-никова. — Прежде я не слыхивала от него подобных речей. Ну-ка, ну-ка!»
—  А как ты представляешь себе это — «захомутать»? Господи, слово-то какое!
—  Ну как, — хмыкнул Ольшевский.— Очень просто. Как все делают. Покрутятся, покрутятся с мужиком, а потом — шасть к капитану: так, дескать, и так — забеременела, помогите призвать обидчики к ответу. И готово — повязан молодец крепкими семейными узами!
«Ах, вот как! Ну, погоди, голубчик, ты за это будешь наказан!» — Злотникова испытывала двойственное чувство: ей и жаль было Ольшевского, который, как она знала, циником не был и плел эту чепуху несомненно с чужого голоса. Вместе с тем и досада разбирала — уж к кому — к кому, но по отношению к Косте ее никак нельзя было упрекнуть в задних мыслях.
Нервы у нее были натянуты до предела, однако, в ответ на его тираду она не проронила ни слова. Не готовясь заранее и предварительно не обдумав своей линии поведения, Катя, тем не менее, была во всеоружии.
Для начала она звонко рассеялась, имея смутную надежду обернуть все в шутку.
—  Тебя  послушать, так каждая женщина  только о том лишь и  думает,  как  бы «захомутать»   мужчину,   причем   любого... Глупый, да мне никого, кроме тебя, не надо. Признайся, эта пошлость идет от кокоревской компании?
—  Ну,   почему? --пытался   отнекиваться он. — Я сам...
—  Не  ври!  Неужели ты  не  понимаешь, что у них на уме? Их завидки берут, вот и поют тебе в уши, а ты веришь. Скажи на милость,  дала   ли   я   тебе   хоть   малейший повод не доверять мне? Обманывала тебя, лгала?  Ведь  нет же.  Ты знаешь обо  мне все-все. И то, что замужем была, и... про этот концерт. Ты охладел  ко мне и отделаться  хочешь.  Ну что ж, ты — свободен! Ольшевский    растерялся:   он   никак   не ожидал подобного сюрприза.
—  Прощай, моя единственная любовь! — чудно сверкнув глазами, произнесла Злотникова.
—  Не надо, Катя. Я совсем так не думаю,— пошел он на попятную.
—  Уйди,  видеть тебя  не  могу, — голова ее поникла, на глазах появились   крупные слезы. Она запричитала. — Боже, почему я такая несчастная? И без того на корабле, как бельмо на  глазу... Никому вольностей не позволяла, все ждала, дура, надеялась, когда   же,   думала,   этот   стриженый   черт сменит, наконец, гнев на милость, взглянет в мою сторону. И вот на тебе: дождалась!
—  Катенька!
—  Не лезь! — гневно оттолкнула она его руки. — Права, видимо, Андреевна, мужикам не угождать надо, а узду в зубы - и погонять. Чем больше ублажаешь, тем вы прочнее на шею садитесь.  Зачем  мне это надо? Да пропади все пропадом... Ох, дура я дура — и зачем только волю сердцу своему дала?
—  Ласковая   моя,   милая,   не   убивайся так. Это я, дурак, во всем виноват, — растрогался Ольшевский.
—  Но ты  же  меня разлюбил! Признайся!— грустно и полуутвердительно сказала она.
—  Люблю, милая, очень люблю. Не сердись,— он, наконец, обнял ее. Подумал: «А ведь в самом деле, кажется, люблю!»
—  Эх, Костя, Костя, — сокрушенно покачала головой Злотникова, уже не сбрасывая  его  руки  со  своего   плеча. — Как ты только мог так гадко подумать? Ведь у меня же никого нет, кроме тебя. И пойми, глупыш,  я  совсем не хочу, как ты выражаешься, «захомутать» тебя. Не нравлюсь, ну что ж, вольному воля!  Ищи свое счастье, но знай, — ее глаза вновь наполнились слезами, — никто тебя не будет любить так, как я!
—  Родная моя, прости, — расстроенный Ольшевский, готовый в лепешку разбиться, только бы Катя забыла о его грязных упреках, целовал ее в шею, глаза, щеки, чувствуя на своих губах солоноватый привкус от непросохших слез. — Поверь, это первый и последний раз. Отныне я тебя не обижу. И мы с тобой никогда не разлучимся. Придем на берег и распишемся. Хочешь?
—  Так сразу в ЗАГС и побежим? — против воли улыбнулась она.
—  Как   только   пришвартуемся — прямо па такси! Я не хочу с тобой расставаться. Я, конечно, идиот, и все такое прочее, но знаешь, если честно, только рядом с тобой я поверил, что любовь, привязанность, верность,— это не   пустые   слова! — с неожиданной силой вдруг вырвалось у Константина.— У меня  ведь   как складывалось?..  До пятнадцати лет жил с закрытыми глазами! Случались, конечно, и у нас дома ссоры, но я им не придавал значения, думал— в других семьях тоже бывают нелады, ну и наша не святая. А родители, оказывается, уже давно жили раздельно... Прозрел я случайно. Как-то раз увидел отца с чужой женщиной. Шли себе рука об руку, смеялись. Меня будто обухом кто-то по голове ударил. Стал присматриваться. Мать у меня (она водителем троллейбуса работает) всегда худенькой была, а тут, вижу, совсем высохла. Курит одну сигарету за другой, нервная стала, злющая, чуть что не по ней — в крик... А-а, тебе этого не понять! Твои-то родители, поди, дружно живут?
—  Неплохо, хотя всякое случается, — тихо ответила Злотникова. — Но я тебя понимаю. Ты рассказывай, рассказывай...
—  Скоро дела в нашей семьи дошли до ручки. Наступил момент, когда я решил — все!   Начали  они  как-то  после  очередной ссоры барахло делить. Кто что каждый схватит — то и несет в свой угол, — продолжал Ольшевский высоким дрожащим голосом.— Мебель, посуду, белье. А я на кухне сижу, жду, чем все это кончится. И вот, представь себе: появляется вдруг в кухне мать. Черные с проседью волосы всклокочены, полубезумный взгляд невидяще шарит по углам, мол, не забыла ли она еще чего-нибудь из вещей? И тут в поле ее зрения попадаюсь я. Мать подходит, бессознательно  хватает  меня  за  руку, пони-
маешь, как ВЕЩЬ! Я поднимаюсь со стула, что-то говорю ей. А она при звуке моего голоса как бы пробуждается, всматривается п меня, узнает. И тут же, разжав пальцы» с досадой бросает мою руку, а сама резко поворачивается и уходит в комнату. Столько времени прошло, а закрою глаза как наяву вижу эту сцену...
—  Ну — и с того дня?.. Ольшевский презрительно усмехнулся.
—  Если бы разошлись, я бы, может, зауважал их. Только какое там! Знаешь, что им  помешало? — он  скривил   губы   в   гадливой улыбке. — Жадность! У нас же и машина, и  загородный  участок,  и  дача   была— копили да приобретали они вместе, а делить как? Пополам ведь не разрежешь? Одним словом, пронесло тогда. Дома после этого, вроде, тишь да гладь установились, но разговоры велись отныне про хозяйство, одежду — деловые. При мне они больше не ругались, голоса друг на друга не повышали, но и вместе никуда с тех пор не ходили: ни в гости, ни в кино, ни в театр...
—  Представляю.
—  Ага.  Каждый сам по себе. Они, очевидно, считали, что я еще ребенок, ничего не вижу, не понимаю, а у меня после того случая словно пелена с глаз упала. И верить им перестал. Думаю, вам меня не провести, вы  только видимость дружной семьи создаете, а на самом деле все это враки, на грудных младенцев рассчитано. Я как-то заметно, разом, повзрослел. Честно скажу: я долго считал, что ложь — это естественная,   привычная   для   всех   взрослых  норма поведения. Раскрытая  «тайна» поднимала меня в собственных глазах, и я, смешно теперь вспомнить, посматривал на сверстников свысока... А потом в Ровно заболела бабушка, мать отца. И я стал про-ситься к ней. Отец с матерью не возражали. Как же! ведь моя прописка там сохранила для  них лишнюю жилплощадь...
—  Ты думаешь, только поэтому они тебя отпустили? — покачала  головой  Катя.
—  Может, и не только, — задумчиво ответил Константин. Помолчал. — Конечно, не поэтому. Это все злость во мне говорит.
Жалко мне мать!
—  А ты понял, почему она от тебя  на кухне тогда отшатнулась? — подняла на него глаза Екатерина.
—  Понял. Я на отца очень похож, а он ей  в тот миг был  прямо-таки ненавистен. Увидела меня, вот и... Но я-то этого тогда не знал и в итоге — стал вдвойне груб, чуть что — огрызался, дерзил...
—  Н-да! — протянула Злотникова в сильной задумчивости. — Теперь  мне понятно...
Горячий и скорбный рассказ Ольшевского как-то неожиданно много прояснил ей в характере пария: обидчивом, на первый взгляд нелюдимом, но на поверку — добром и привязчивом. Особенно ее тронуло упоминание о бабушке, которая, конечно же, души не чаяла в единственном внуке и, само собой, считала его несчастным, заброшенным ребенком, баловала как могла, подсовывала куски повкуснее и всячески старалась своей заботой и всепрощающей любовью компенсировать недостаток родительской ласки.
«Все это понятно и объяснимо, — решила Катя, — но тем и удивительнее, как это он, такой неженка, додумался пойти в море?.. Большой ребенок, а туда же — предлагает руку и сердце. За ним самим еще глаз да глаз нужен...»
—  Бабушка     жива? — поинтересовалась она.
—  Умерла, — коротко ответил Ольшевский. Словоохотливость его пропала.
—  И ты жил один?
—  Да.
Она привлекла его к себе. Он поцеловал Катю.
«Ну как она может помешать моей мечте стать художником?» — подумал растроганно.
—  Старуха не придет?
—  Андреевна на камбузе до восьми, но все равно закрой дверь, — прошептала она.
... Константин заснул, да и она уже погружалась в дремоту, но вдруг, как неожиданный взрыв, перед ней вспыхнуло видение: худые, нервные пальцы, разгоняющие дым, смуглое лицо с чеканными желваками на скулах... Малханов! Да, жест, подмеченный Ольшевским у своего таинственного спасителя, она видела у второго штурмана. Только он один имел на траулере эту привычку.
«Опять Малханов!» — было последнее, что подумала Злотникова, уткнувшись в костину подмышку.

• Назад
• Вперед