Семь футов под килем - 19

* * *

Внизу скрипнула дверь, кто-то поднялся на верхний мостик по вертикальному трапу, помедлил, привыкая, видимо, к темноте, потом тяжело затопал по брезенту — Злотникова спиной ощущала его колебания.      
Ольшевский съехал вниз воронки, задрав ноги, как дети с горы. И, конечно же, чуть-чуть зацепил Катю, что дало ему возможность продолжить игру и, одновременно, завести разговор: его он, несмотря на прыть, проявленную в столовой, побаивался.
—  Я не ушиб вас? — ему очень хотелось выглядеть этаким  свойским парнем.
—  Ничего страшного.
—  Я немного опоздал, — бодрясь, сказал Костя  (тут только Злотникова сообразила, что двенадцать-то уже давно пробило),— нас на фабрике задержали.
«А вот и неправда, — весело решила она,— струсил, вот и тянул время». Но разговор поддержала.
—  Окунь морозили?
—  Нет, уборка, а потом рыбью муку в мешки засыпали.
—  А-а, — понимающе  протянула  Катя. Ольшевский,  не зная,  что   сказать  еще,
нашел   видимость  занятия — закурил.
Катя тоже притихла в темноте, ждала, соображала: «Он, конечно, разлетелся было вначале, думал этаким гусарским наскоком взять  первый  барьер, ан, нет, не вышло.
Теперь, поди, не знает, с какого конца к разговору подступиться».
Но именно то обстоятельство, что Ольшевский мучился и томился, слова не мог из себя выдавить — все ему представлялось глупым и нестоящим предмета беседы — располагало к нему Катю. Сам не зная того (а скажи кто-нибудь, так он был бы безмерно поражен!), своим молчанием и неловкостью Костя возбуждал в Злотниковой все большую симпатию. То, что она понимала причину его замешательства, никаким образом не унижало парня в ее глазах. Напротив. Лишь сейчас ей пришло в голову, что, ожидая свидания, она втайне боялась развязности со стороны Кости и грубости, которые могли бы погубить все, что только-только возникало между ними. Как это случилось у нее с Малхановым...
Молчание затягивалось. Ольшевский сидел, привычно нахохлившись, и понять сейчас не мог, откуда у него набралось столько прыти, чтобы вызвать, да притом (черт побери!), еще и на пальцах, красивую повариху на свидание. «Смеется, поди, надо мной, дурачком... И вообще, о чем это люди говорят на свиданиях?!»
Он был близок к тому, чтобы встать, вежливо (о, непременно, как можно корректнее!) извиниться перед ней, сослаться на какие-то неотложные дела и... уйти. Навсегда. Еще минута, и он, видит бог, предпринял бы что-нибудь подобное, но Ольшевского упредила Катя: читая в душе парня, как в открытой книге, она чутко следила за перепадами его настроения.
— Мне холодно, Костя, — негромко и доверительно произнесла Злотникова. — Ведь я давно здесь.
Как способно слово, да что там слово,— одна лишь интонация перевернуть человека! Куда делись скованность Кости, трусливое желание убежать! В мгновение ока он стянул с себя куртку, заботливо укутал плечи Кати. В нем все пело: «Костя!». Она сказала — «Костя!» Запахивая плотнее полы великоватой для нее куртки, наклонившись над Злотниковой, он приблизил к ней свое лицо.
Катя, прикрыв веки, тихо улыбалась. И на какое-то мгновение лицо ее, матово белевшее в темноте, стало таким ослепительно красивым, родным и желанным, что Константин не удержался и словно в омут полетел,— поцеловал ее в холодные, дрогнувшие, губы.
Замер, сам испугавшись сделанного. Катя подалась ему навстречу.
— Спасибо, — прошептала она, — я так долго тебя ждала, милый!

* * *

Впоследствии, сколько Ольшевский ни силился, он не мог вспомнить дальнейшего разговора. Над их закутком нависало небо, усыпанное алмазной прозрачности звездами, среди которых четко выделялся Южный Крест. Шуршал за спиною брезент, мелко от работы машины дрожала палуба — все это врезалось в память и отпечаталось в ней надолго; а вот о чем спрашивал, что отвечала Катя — это выветрилось начисто, будто так и просидели всю ночь в безмолвном объятии.
Катя не забыла ничего: ни единого слова, ни жеста, ни нервных прикосновений парня. А говорил он — вот чудак! — оживленно жестикулируя, рассказывал, как в первый раз дежурил у трапа на «Марке Решетникове». К траулеру со стороны залива швартовался какой-то буксир и оттуда кричали: «Выброску давай, давай выброску», а он, новоиспеченный вахтенный, и дня до того не проживший на судне и не знавший ни одного морского термина, в толк не мог взять, что от него требуется, и лихорадочно хватался, потешая обе палубы, за вещи, даже отдаленно не напоминавшие выброску — тонкий льняной тросик с тяжелым плетеным узлом на конце, который забрасывают на борт соседнего корабля, чтобы уже затем подтащить привязанный к выброске толстенный швартовый канат.
Ольшевский заразительно смеялся, вспоминая случай, доставивший ему в прошлом немало горьких минут, а Катя, полузакрыв глаза, забыв, что предутренний холодок морозит ноги, слушала Костю и думала, что давно у нее не было так покойно и хорошо на душе, как в эту звездную, ясную ночь. Чувство это радовало ее, но, одновременно, и тревожило украдкой...

• Назад
• Вперед