Семь футов под килем - 26

Смена близилась к концу, парни устали, но неожиданное появление «колобка» встряхнуло всех. Матросы уставились на Головню недоуменно, Кокорев — с испугом. Он силился сообразить, где мог сплоховать или допустить какой-нибудь ляпсус в работе, потому что, по его глубочайшему убеждению, без веской причины начальство не стало бы вот так, с бухты-барахты, бегать по фабрике и совать свой нос куда попало.
Петр Олегович, а следом за ним Кокорев, семенящей походкой обежал головорезку, шкерку, фасовку, подскочил к выбивщикам. Невесть отчего ему вдруг показалось, что рыба в брикетах проморожена не достаточно.
—  Градусник! — глухо, с неясной угрозой произнес Головня, надеясь, что требуемого предмета  в данный  момент под рукой  не окажется и это обстоятельство   даст   ему, наконец, возможность излить свое раздражение.
Однако градусник, о котором вообще-то редко вспоминали, каким-то чудом оказался на своем месте. Кокорев с замирающим сердцем вложил его в пухлую ладошку Петра Олеговича.
Тот посмотрел на градусник с неприязнью. Нехотя вернул мастеру.
—  Измерить   температуру   в   брикете! — Головня пальцем ткнул в намеченную плаху.
Указанный брикет мгновенно изъяли из общего потока, проковыряли в нем ножом глубокую дырочку, воткнули градусник.
Петр Олегович молча ждал, посматривая на часы. Рядом тосковал Кокорев. С интересом, проникшись сознанием важности момента, посматривали на них матросы, энергия которых удвоилась при появлении заведующего производством.
Наконец Головня нетерпеливо взмахнул рукой.
Кокорев выдернул из плахи градусник и. не посмотрев даже сам на шкалу, не задержав прибор ни мгновении лишнего в своих руках, чтобы начальник, не приведи господи, чего-нибудь не заподозрил, тут же протянул стеклянную трубку Петру Олеговичу.
—  Гм, — сказал   Головня.   При   этом   он сознательно медлил и гипнотизировал мастера пронзительным  взглядом.
Кокорев трепетал так, словно судьба его в эти секунды решалась.
—  Ну что ж, посмотрим... — протянул завпроизводством.
Рыбмастер покосился на Головню, пытаясь прочесть по его лицу, сильно ли разнится от нормы температура в брикете? И не успел тот принять бесстрастного выражения, как Кокорев уже понял, что все в порядке, и быстренько-быстренько, придавив на губах торжествующую улыбочку, опустил глаза вниз.
Слова Петра Олеговича раздались поэтому с тем же опозданием, как удар грома после вспышки молнии.
—  Тэк-с, — промолвил он удовлетворенно, но тут же спохватился, дескать, глупо радоваться,  если  работа   выполняется   качественно, она и должна так выполняться, посуровел. — Вот что, любезнейший, а как у тебя обстоят дела... э-э... ну, хотя бы с туком?
Кокорев пожал плечами. Сам он в туко-молке давно не был и производством рыбьей муки не интересовался, особенно с тех пор, как отправил туда Ольшевского, век бы его не видеть на фабрике...
—  Сколько  уже  тонн   затарено? — наседал Головня.
—  М-м, —в затруднении   пожевал  губами Игнат.
—  Понятно, —тут же встрепенулся неугомонный Петр Олегович. —А ну-ка, полезли!
Проклиная в душе настырность «колобка», которому бог весть отчего приспичило вдруг ревизовать работу смены, Кокорев, опасаясь ненароком отдавить пальцы нырнувшего в люк первым Головни, не спеша спускался вниз.
Внизу их странно поразили мертвое безлюдье и чистота пейзажа, сходного с лунным. Осевший хлопьями тук густо покрывал все вокруг: и мешки, частью зашитые, а в основном — валявшиеся в беспорядке, и весы, и узкую тропку, что разделяла желто-крутые мучные кучи.
—  Что у тебя тут происходит? — поднял брови Петр Олегович.
Кокорев обескуражснно развел руками. Он и сам ничего не понимал: куда, черт возьми, подевался этот Ольшевский? Ведь, кажется, недавно еще гремел тут и взбил в цех громадный грибовидный клуб мучной
ныли. Мастер увидел притворенную в подсобку дверь.
—  Тс-с, — он приложил палец к губам, на цыпочках подкрался к двери и резко дернул ее на себя.
Петр Олегович, а в нем тоже вспыхнул охотничий азарт, с любопытством заглянул внутрь.
Оба, и заведующий производством, и рыб-мастер, ожидали увидеть в подсобке все, что угодно, но картина, представившаяся их взору, ошеломила не столько тем, что была безмерно далека от самих фантастических предположений, сколько вопиющей несовместимостью с тем местом, каковое являла собой тускло освещенная, пропитанная густым запахом рыбьего жира, комнатка с исчирканными стенами, а по углам заляпанная лишаями плесени.
Посреди всей этой «красоты» с отсутствующим видом сидел на колченогом табурете Ольшевский.
В руках он держал открытый альбом. На карандашном рисунке был запечатлен один из рабочих моментов постановки трала. Парень, задумчиво глядя в пространство, казалось, только-только оторвался от зарисовки. Он не замечал вошедших. Мысли его витали далеко.
Петр Олегович, сообразив, в какую неловкую, а, главное, неблагодарную по своим последствиям ситуацию его угораздило влипнуть, испытал желание тихо прикрыть дверь в подсобку и незаметно исчезнуть, сделав вид, что Ольшевского он вообще не видел.
Головня было даже попятился, но тут, то ли случайно, то ли с задним умыслом Кокорев вдруг разразился надсадным кашлем. Ольшевский вздрогнул, вскочил со стула, по-детски наивно пряча альбом за спину. Петр Олегович втайне вздохнул: теперь уж, хочешь — не хочешь надо разбираться. Кокорев бесцеремонно вошел в подсобку.
— Ну что, голубь, с поличным попался? — презрительно процедил он. — Наверху думают, он здесь пашет, как пчелка, а он арапа заправляет, картинки малюет. Это надо же!
Игнат был возмущен, но и растерян, так как необычность проступка затрудняла его квалификацию по корабельному дисциплинарному кодексу. Поэтому для мастера важно было нагнетать обстановку, давить на психику Головни, что Кокорев умело и делал, многозначительно пнув ногой приземистый, явно недосыпанный мешок, а соседний «великан», он, с хорошо разыгранной натугой едва, якобы, приподнял от пола и шмякнул на весы.
Петр Олегович засопел.
Тщательное взвешивание показало, однако, что мешок потянул всего на пятьдесят восемь килограммов и здоровяку Кокореву нечего было так уж напрягаться и вспучивать жилы на бычьей шее, он бы и еще два раза по столько поднял запросто, но факт, тем не менее, оставался фактом: в мешке оказалось на восемь килограммов рыбьей муки больше, чем требовалось. Уже одно нарушение весового стандарта не должно было оставить равнодушным Петра Олеговича, в поведении которого рыб мастер расшифровал скрытое желание    выгородить бракодела. — Вот товарищ Головня, полюбуйтесь,—
Кокорев указал на стрелку весов.
—  Как же это ты, а, Ольшевский? — насупился «колобок». — Вроде умный парень. Я  ведь за  тебя  поручился, когда  с  «Кан-гауза» перевел, а ты... И добро — резал бы хоть трафареты, — обреченно махнул он рукой,— так нет, видите ли,  рисует в рабочее время. Черт знает, что такое!
Петр Олегович не на шутку рассердился: надо было принимать строгое решение, а этого ему делать очень не хотелось, так как стоявший перед ним матросик с коротким ежиком волос был, положа руку па сердце, во много раз ему более симпатичен, нежели Кокорев. Однако, и безнаказанным оставить грубое нарушение производственной дисциплины  он  тоже  не  мог.
—  Какой у тебя  класс? — спросил  Петр Олегович, но тут же, посмотрев на парня, пожалел, что задал этот вопрос. Ясно, что первый  класс  Ольшевскому   ни  за  что  на свете Кокорев не дал бы.
—  Таких как он, — мотнул  подбородком в  сторону   провинившегося   рыбмастер, — я бы в моря отправлял вообще без классности. И на том спасибо, что еще кормят бесплатно... А-а, где бы ни работать, лишь бы не работать. Художник от слова «худо».
—  На месяц будешь переведен в матросы третьего класса, — сухо распорядился Петр  Олегович  и  решительно двинулся к выходу из подсобки.
—  Выгнать его с корабля к чертовой матери! — буркнул Кокорев.
—  Я, кажется, ясно сказал — на месяц!— отчеканил Головня.
Он был сильно не в духе.
—  Да по мне хоть премию ему выдавайте,— дерзко   ответил    Кокорев  и, дождавшись,   когда   завпроизводством скрылся в горловине трюма, приблизил свое лицо  к Ольшевскому. Прошипел с   нескрываемой ненавистью:
—  Лучше списывайся на берег. Все равно, сволочь, сгною в тукомолке!

• Назад
• Вперед