Семь футов под килем - 37

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Быстры в морях перемены. Наладится, вроде, распорядок судовой жизни, станет привычным, до минуты известным чередование работы, сна и редких часов неприхотливых развлечений, но вдруг — телефонограмма от начальства промыслового района: завернуть туда-то, принять то-то или же сдать рыбу на транспортник. И устоявшийся быт летит кувырком.
Так  случилось  и  в эту  ночь.
Рыбари, посумерничав на корме, стряхнув усталость, накопившуюся за много дней непрерывного труда, и ожидая, что им, как намечалось, предстоит переход на новую рыбную банку, и, настроившись на небольшой отдых (во время перехода судовое расписание строится более свободно), успели перед сном еще помыться в душевой.
Это, конечно, не деревенская банька с парком и веничком, после которых розовеет тело и сто пудов, по пословице, с костей долой, но на нет и суда нет. За неимением другого и душевая сгодится.
Сполоснулись на славу, потерли друг другу спину мочалками, переоделись в чистое белье, а заляпанное рыбьей чешуей х/б сунули в узел: прачка выпарит и свалит все кучей на «пятачке» — влажную, горячую
одежду, которую потом  надо будет просушивать в каюте или на трубах отопления, Но все это потом, поутру, а  пока — спать на хрустких, свежих простынях. И вот — незадача! Не успели еще стихнуть в каютах последние разговоры, как по кораблю про-звучал резкий звонок — общепринятое пре-дупреждение о крутом  повороте. «Салаги» сразу не поняли, что к чему, и продолжали дрыхнуть, как сурки. У «старичков» же мигом испортилось настроение, Они-то, собаку в морском ремесле съевшие, поняли,   что   означает   сигнал к повороту, когда   судно  чешет  по  семнадцать  узлов, торопясь раньше других БМРТ, друзей-соперников, поспеть на рыбье изобилье. Чертыхнулись «старики» и не спать стали укладываться, а принялись ворошить рундуки, чтобы найти сухую одежду и портянки, взамен сданных на стирку.
По каютам зашелестело слово «перегруз».
На левом траверзе «Тернея», милях где-то в пятидесяти, стоял транспортный рефрижератор «Сидими». Гигантские трюмы его, без малого неделю забивавшиеся уловом, все еще были не совсем полны, вот начальник промыслового района и приказал завернуть для догрузки ближайший траулер, а им, как на грех, оказался «Терней».
К ночи подошли.
«Сидими», нечуткий к малой волне, возвышался над поверхностью моря незыблемым утесом. Сиял огнями, музыкой, светом мощных прожекторов, глубоко прожигавших толщу воды, где торпедами сновали черные тела акул.
Швартовая команда завела, как водится, продольные тросы, шпринги, перекинула с борта на борт штромтрапы, оборудовала под ними страховочные сетки, словом, пришвартовались честь но чести.
На корме и баке лязгала жесть — открывали трюма, рокотали лебедки, а внизу, в густо-морозном зеве холодильника, где воздух искрился от крохотной снежной пыли, уже возились парни, загружая первый строп ящиками с мороженой рыбой.
Другая  половина  бригады  спустилась  в трюм перегрузчика.
Злотникова, видя такое дело, и рассудив, что сегодня Ольшевскому не до нее, отправилась спать, выставив в столовой, по обычаю перегрузов, несколько чайников с кофе, хлеб, противень жареной рыбы — чтобы проголодавшиеся парни во время перерыва смогли заморить червячка. В три часа ночи должна была подняться, чтобы уже не ложиться до утра, Андреевна; ее черед — кормить вторую смену и готовить завтрак на всю оставшуюся команду.
Заснула Катя быстро, не слыша ни звона будильника, ни копошения одевавшейся Клавдии Андреевны. Из полуоткрытого иллюминатора, выходящего не к борту «Сидими», а в сторону открытого моря, веяло прохладой, но под двумя одеялами из верблюжьей шерсти было тепло.  Свернувшись калачиком, пригревшись, Катя ровно дышала в глубоком сне и не сразу услышала, что в дверь кто-то стучит. Очнулась она, когда настойчивый стук повторился, и ручка, которую теребила чья-то нетерпеливая ладонь, со скрежетом заходила вверх и вниз. Екатерина включила ночник в изголовье
воей кровати, глянула на часы. Половина четвертого.
—  Кто там?
—  Это я, Костя, — раздался из-за двери шепот.
Накинув на плечи халат, Злотникова открыла дверь, спросонок не сообразив, что появление у них в каюте Ольшевского, да еще глубокой ночью — событие из ряда вон выходящее. Он днем-то никогда не заходил, стеснялся, а тут вдруг заявился, и когда — под утро!
Она усадила парня.
Бледный, растерянный, с дрожащим, как у обиженного ребенка, подбородком, он явно был не в себе.
—  Что случилось? — спросила Злотникоза. — Замерз?
Костя, усевшись в рабочей робе прямо на постель, смотрел на Катю невидящими глазами. Он был так погружен в себя, что не расслышал вопроса.
—  У тебя попить ничего нет? — сипло спросил он.
—  Пить?.. Апельсин хочешь?
—  Все равно, — махнул он рукой. — Во рту пересохло.
Он разделался с апельсином, закурил. Нервное напряжение несколько спало. Тишина, теплая каюта, испуганная, сочувствующая Катина мордашка, устремленная к нему, — все это действовало умиротворяюще.
Злотникова  выжидающе молчала.
—  Меня чуть не убили, — наконец выговорил Константин, кривя губами. — Только что!
Екатерина, вздрогнув, так и впилась взглядом в его лицо.
Ист, никакого обмана, рисовки не было и в помине. Ольшевский, судя по всему, не сгущал  краски, не набивался на жалость.
Отдалившись от всего на свете, он все еще пребывал там, на роковой грани, с которой ему посчастливилось сойти целым и невредимым, а страх, проступивший в глазах, был вызван другим соображением: «Сегодня, подумал он, вывернулся, но повезет ли в следующий раз?»
—  Говори! Выкладывай все как было,— горячо потребовала Катя.
Она поняла, что Ольшевскому надо выговориться, освободиться от давящего груза пережитой опасности.
—  Даже не знаю, с чего начать, — в затруднении повел он плечом и вновь беспомощно, жалко улыбнулся.
Екатерину царапнуло острое чувство сострадания. Притянув парня к себе, она принялась гладить его по волосам, как мать — упавшего духом сына.
Он не противился.
— Все будет хорошо, — шепнула она успокоителыю. — Что же все-таки произошло? Мы были вместе на корме, договорились о встрече. Потом?..
Ольшевский, наконец, начал рассказывать, но говорил он, все еще полностью не придя в себя, путанно, перескакивая с одного на другое; порой надолго замолкал, уставясь в темноту отсутствующим взглядом.
Катя не торопила. В конце концов она добилась своего: несвязный, с пятое на десятое, рассказ Ольшевского постепенно вылился в целостную картину, и происшествие вырисовывалось перед ее мысленным взором во всех подробностях.

• Назад
• Вперед