A+ R A-

Семь футов под килем - 38

Содержание материала


... Сутолока, обычно сопутствующая началу перегруза, мало-помалу улеглась. Все разбрелись по своим местам. В работе, обозначился четкий ритм. Пять обработчиков из бригады Кокорева горбатились в трюме «Сидими», прочие остались на «Тернее».
Прожектора заливали корму желтоватым светом; по углам палубы, где чутко таилась непроглядная мгла короткой, по жгуче черной тропической ночи, было таинственно и даже жутковато; там, за бортом, черно дышало море, живущее своей загадочной жизнью. Время от времени, заставляя вздрагивать от неожиданности, раздавался резкий, как выстрел, всплеск. Это шальная волна, подобравшись с кормы, обрушивала на слип фейерверк радужно блестящих в луче прожектора брызг.
На освещенном клочке палубы шла привычная, нелегкая морская работа. Снизу, из трюма, доносились голоса парней, которые, кто с ящиком на плече, кто обхватив его обеими руками, бегали от кладки к стропу.
Изо рта и от пропотевших свитеров в холодном воздухе валил пар, так что останавливаться нельзя было и потому еще, чтобы не замерзнуть, но, в основном, конечно, сказывалось всегдашнее соперничество двух бригад: та, что выгружала из траулера рыбу, норовила «загонять» другую, находившуюся в трюме перегрузчика. Ну и те, разумеется, тоже были не лыком шиты: растаскивали ящики с поступившего стропа мгновенно.
Так и бегали матросики один за другим, наращивая темп, а попросить хотя бы короткого отдыха самолюбие не позволяло. Да это, впрочем, оказывалось и к лучшему— в дьявольской запарке незаметнее текло время и не так донимала растущая усталость.
Для Ольшевского этот перегруз был третьим. Он думал, что как и в двух предыдущих, Кокорев пошлет его в трюм «Тер-нея», где было особенно трудно, так как ящики с рыбой, составленные вплотную, цементно  спаивались   на   десятиградусном морозе и отдирать их друг от друга было сплошным мучением. Пальцы порой в кровь обдерешь, пока разъединишь ящики, а если меж ними на картонную обечайку случалось попасть воде, тогда уж пиши пропало — хватай сразу оба смерзшихся ящика и быстренько-быстренько мчись к стропу, моля бога, чтобы под ноги не попались кусок скользкой рыбы или чья-то перчатка. Каждый ящик килограммов под сорок, два — это уже не шутка, это, знаете ли, — вес!
Но на сей раз мастер, к удивлению Ольшевского, почему-то не направил его в трюм, а определил на корму тальманить. Работа, в принципе, не бей лежачего, для слабаков, для такого, скажем, как Жорка, который вечно ловчил устроиться на время перегруза тальманом: гуляй себе с тетрадкой, да не забывай, для счета, отмечать в ней каждый строп, что проносится в вышине на транспортник.
Сам Кокорев стал за лебедку. Здесь должен был находиться опытный человек, ведь приходилось, не зацепив отверстие палубной скважины и не разбросав ящиков, извлекать строп из чрева судна, пронести его на безопасной высоте через надстройки обоих кораблей и точно, как в мишень, попадать в горловину трюма «Сидими». Мастерства, умения манипулировать лебедкой Кокореву было не занимать. Строп шел за стропом.
Снизу то и дело кричали «вира».  Ольшевский передавал команду мастеру, тот нажимал на рычаги, и трехтонная махина ящиков с промороженной рыбой медленно выплывала из трюма, затем, повинуясь управлению, резко вздымала  вверх  и плыла по воздуху в сторону. Костя  делал   в  тетрадке отметку. Так прошли полчаса, час. Время близилось к трем ночи. Похолодало. Ольшевский плотнее запахнул ватник, натянул на уши шерстяную лыжную шапочку. Между бортами плескалась вода, шуршали трущиеся канаты. Однообразно стало и сонливо. Разговаривать Константину было не с кем: парням не до бесед, а Кокорев стоял у лебедки под кормовым  мостиком и со света его не было видно, только изредка вспыхивала спичка, и  маячил потом из темноты горящий кончик сигареты.
Крикнет Ольшевский вниз «поберегись, строп идет», поставит в тетрадке галочку и снова торчит посреди освещенной палубы у веревки, ограждающей распечатанный трюм, — не работа, а одна маята.
В движениях Кости понемногу появились вялость и автоматизм, наползла скука, захотелось спать,  и  вот,  в  какой-то  момент, крикнув в очередной раз «вира помалу», рассеянно проследив, как строп с ящиками благополучно миновал горловину и поднялся на высоту, достаточную, чтобы перемахнуть через борт «Сидими», Ольшевский отвернулся  от лебедки,  посматривая  на  полоску горизонта. Сквозь ночную темень на нем уже пробивалась светлеющая розовая струя. «Как тут не вспомнить  Рериха!» — подумал Костя.
На корме стыла звенящая тишина. Сознание Кости, убаюканное ею, дремало, хотя он и не мог не отметить несколько затянувшуюся паузу; пора бы, вроде, тальману «Сидими» тоже крикнуть «поберегись», предупреждая своих о приближающемся грузе.
Секунда   бежала  за  секундой.  Соседний борт молчал, что невольно, со все возрас-тавшим, но пока бессознательным недоумением зафиксировал Ольшевский, однако, ни о чем худом не думая, продолжал себе стоять все в той же позе спиной к трюму, любуясь приходом  скорой зари. Мозг его по-прежнему опутывало полусонное оцепе-нение, сродни короткому беспамятству.
И вдруг до Ольшевского, словно толкнув его в спину, донесся звук негромких шагов: кто-то шел к корме по верхней шлюпочной палубе, образовывающей над лебедкой довольно длинный навес.
Повинуясь скорее любопытству, нежели чему другому, Ольшевский неспешно обернулся: кого это угораздило разгуливать по кораблю среди ночи?
Но тут же его вниманием целиком завладело другое обстоятельство.
Поднятый из трюма строп, который на его глазах недавно взмыл в сереющую зысь  и  в этот  миг должен  был,  по  идее, находиться   над   палубой    рефрижератора, почему-то не покинул борт «Тернея». Мало того. Ярко освещенный двумя прожекторами — Ольшевский разглядел неровности ящичной кладки и даже четкие чернильные оттиски резиновых  штампов,  которые сам на днях вырезал, — массивный строп в зловещем безмолвии несся на Константина. А стоял-то Ольшевский на самом краю зияющей пасти трюма.
Его отделяла от десятиметровой ямы лишь тонкая бечева ограждения.
Костя не успел ничего подумать и сообразить. Как зачарованный, следил он за стремительно несущейся  на  него смертью. Так, впоследствии, эта картина, как моментальный снимок, и запечатлелась в его сознании:   тишина, наплывающий строп, оставшиеся под ногами сантиметры палубы, и отчетливый, как в театре теней, силуэт человека, внезапно выросшего на выступе кормового мостика.
Все эти куски, наобум выхваченные Ольшевским из окружающего и никак не связанные между собой, в тот момент, однако, представились ему звеньями одной причинно-следственной цепи, которая с ужасающей неизбежностью вела, казалось, события к трагической развязке. «Неужели это конец?»— похолодел Костя, отступив насколько было можно к трюму и отстраняясь рукой от неминуемой гибели.
Он сам отчетливо сознавал, сколь жалка эта была попытка.
Внезапно, словно шестое чувство подсказало, — он не увидел, нет, а той частью  своего существа, которая бешено хотела  жнть, понял, что в положении стропа нечто неуловимо изменилось. Стрела на мгновение застыла, потом круто пошла в обратную сторону, хотя строп по инерции еще продолжал нестись на Ольшевского. Но вот и он дернулся, замер, напоследок больно толкнул Костю в плечо и, постепенно набирая скорость в новом размахе, поплыл в темноту, к «Сидими».
Ольшевский, балансируя на краю ямы, схватился за веревку. Вниз полетели тетрадка и карандаш. Еще секунда — и он рухнул бы вслед за ними. Но в самый последний момент Костя в каком-то фантастическом изгибе с яростью отчаянья выбросил вперед верхнюю половину туловища и удержался-таки на палубе. Быстро отошел от трюма. До него никак не доходило: что же, собственно, произошло?
Странно, должно быть, выглядел Ольшевский. Испытывая в этот миг лишь радость спасения, он... улыбался. И вдруг обмяк, потом вынужден был обо что-то опереться.
Костя посмотрел в освещенную горловину, затем медленно перевел глаза под нависающий над лебедкой выступ, похожий на козырек, где в углу затаился мастер Кокорев.
Дуэль взглядов длилась считанные доли секунды.
Мастер не выдержал первым. Он, оказавшийся сейчас сам в незавидном положении, разразился потоком   полуистерической брани. Ему надо было хоть как-то обелить себя перед Ольшевским, а, главное, перед тем невидимым человеком, который все еще стоял у него над головой.
— Черт  бы  побрал  этих  электриков, —громче, чем следовало бы, закричал Игнат, черпая пошатнувшуюся  уверенность в  нарочитом  возмущении, — не могут как следует отладить рычаги...
Вспышка жалкого гнева была неуместна, насквозь фальшива. Именно она и стала той шапкой, которая, по присловью, горит на воре.
Ольшевского, наконец, проняло. Отвернувшись от Кокорева, он посмотрел на человека, вольно или невольно  спутавшего мастеру карты. Но незнакомец  (случайно, или так было задумано?) стоял рядом с прожектором и, как ни вглядывался Костя, он видел лишь черный контур, словно вырезанный в луче прожектора. Высок.  Кажется, худощав.  Ничего большего разглядеть Ольшевскому не удалось: от ослепительного диска   прожектора  в  глазах, поплыли радужные круги.
Тем   не  менее  одна  деталь   все  же   не ускользнула от его внимания.
— Какая? Что именно? — жадно спросила Катя
Ее отчего-то очень заинтересовал этот незнакомец.
—  Он, вроде, курил, — вспоминая, объяснял  Ольшевский,—но  как-то странно.  Горящий кончик сигареты, сколько я мог заметить, все время перемещался вот так,— Костя быстро провел перед своим лицом ладонью направо и налево, — а может, это он мне знаки какие-то подавал?  Все так быстро произошло...
—  Бедненький   мой! — погладила  его  по щеке Екатерина, а сама невольно подумала.— Совсем как дитя: ушиблось и бежит к матери, подуй, мол, на бо-бо, приласкай, приголубь...

 

Яндекс.Метрика