Обратный адрес - океан - 46

И, окончательно пробудившийся, с совершенно ясным осознанием того, что важный для его и ее жизни разговор состоится через каких-то три часа, Кирилл приготовился встать.
—  Ты не спишь? — услышал он вдруг отчетливый, без малейшей   сонливости   голос Наташи. — Правда, хорошо вместе проснуться?
Он повернулся и увидел ясные, чистые, Наташины глаза.
—  Очень хорошо, — отозвался не сразу Кирилл: — И хорошо, что эта «автономка», наверно, моя последняя.
—  Это что еще за новости? — без удивления спросила Наташа   и чуть отодвинулась, чтобы поглядеть на него как бы со стороны.
—  Есть вакансия... — как  можно  спокойнее  проговорил   Кирилл. — Есть   должностишка   на берегу.  Ну помнишь, в прошлом году предлагали, а я наотрез отказался?
И чтобы не оставить Наташе ни одной минуты на раздумье, не дать ей повода усомниться в искренности этих слов, начал торопливо доказывать преимущества новой — какой, он еще не знал,—должности. Главное — на берегу, на берегу, чтобы всегда рядом. Во всех деталях, как можно живописнее и убедительнее нарисовал он ей схему предстоящего разговора с Воронцовым.
—  Ты хоть бы посоветовался... — с разочарованием и нескрываемой обидой сказала Наташа. — Ты нас-то с Вовкой спросил? Мы должны обсудить этот вопрос на семейном совете.
—  Вот  вас   и  спросил... — вздохнул  Кирилл,   внимательно глядя ей в глаза.
—   Не делай глупостей! — решительно перебила Наташа. И, приподнявшись на локтях, озорно глянула сверху, коротко поцеловала Кирилла в губы, потом в нос, потом в обе щеки. — Не вздумай... И потом... Ты же на домашнем аресте. Сегодня я твой адмирал! И я решаю, где тебе служить!..
В дверях стоял босиком, переминаясь на коврике, Вовка...
Теперь опять каждый день обретал свое, неповторимое лицо — к Кириллу возвращалось чувство земли. Это чувство было удивительно схоже с тем, какое ощущаем мы в детстве, когда, заточенные простудой на долгое и безвылазное сидение дома, выходим наконец-то еще слабыми, неверными шагами на улицу и останавливаемся, ослеп-ленные солнцем, оглушенные головокружительным водоворотом весны. Все приобретает резкую, увеличенную, усиленную нашим соскучившимся воображением земную красоту.
Кирилл наслаждался тем, что раньше казалось обычным— пройтись пешком по еще стылому, но уже излучающему к полудню дрожащие волны тепла асфальту, остановиться возле ларька с сигаретами и просто так, без желания, закурить, поглазеть на разноцветные пачки, без всякой цели — никуда — брести по улице, пока она не превратится в тропинку и не упрется в замшелый гранитный склон. Но все это удовольствие было бы в полрадость, если бы в звенящую тишину не врывался что-то торопящийся передать, спросить, рассказать Вовкин родной голосок.
Это тоже был голос земли, голос природы, голос берега. И Наташа воспринималась по-другому, знакомо и непривычно — рядом, светло, радостно, а вместе с тем и отдаленно, как солнце, беспрерывно бегущее за его вагонным окном.
Но море было слишком близко; еще повторялась каждодневно и ежечасно — в отчетах, докладах, скрупулезных разборах — каждая миля похода.
Истинное чувство берега вернулось нампого позднее, в подмосковной, пропахшей сиренью электричке, которая мягко, будто знала, кого везла, притормозила у платформы с таким до сладкой боли знакомым названием — «Апрелевка».
Цвела сирень, уже начинали кое-где распускаться яблони.
Едва сойдя с перекинутого над путями моста, Кирилл явственно ощутил невесомо плывущий розовый аромат, а когда приблизились к родной улице, тонкий, ни когда не смешиваемый с другими запах яблоневого цвета начал переливаться через заборы палисадников, заполняя всю улицу.
Да, это был берег, берег... Тот, который виделся Кириллу в дни похода.
Чисто-белые, прирумяненные утренней зарей пушистые цветы, словно парящие в искристом, гудящем пчелами воздухе.
Окна в окладе резных наличников. Мать в сереньком, уже по-старушечьи повязанном платке, всплеснувшая руками, кинувшаяся ему навстречу. И отец, с устало-удивленными глазами, терпеливо
ожидающий за ней сыновних объятий.
Если чувство счастья можно наблюдать со стороны, то Кирилл увидел его именно сейчас, в кругу самых близких ему людей — то и дело подносившей к мокрым глазам кончики платка матери, отца, растерянно улыбавшегося и гладившего Вовкины вихры, Наташи, доверительно припавшей к материнскому худенькому плечу. И все это на неправдоподобно прекрасном, как декорации, фоне торжественно цветущих яблопь.
И все-таки почему-то хрупким, как ледок на дорожках по весенним утренникам, казалось Кириллу счастье на берегу.
Он понял это к исходу отпуска, когда дни потекли безудержным потоком, как в стеклянной воронке песочных часов.
За ромашковым лугом Подмосковья, на горизонте, осененном то ли облаками, то ли сопками, призывно синел океан. Он подступал к берегу, напоминал о себе, вызывал чувство тревоги.
Неужели Кирилл боялся новых походов?
Нет, честно говоря, он даже соскучился по хмуроватому Кондрашову, по добродушному Пахомову, по робким, даже застенчивым на пирсе, по неузнаваемо четким на своих постах в лодке Тюрину, Удальцову, Марты-ненко, Курилову...
Странно, его опять звала «автономка», да, «автоном-ка», которая внушала тревогу не океаном, а берегом. Как тогда, при чтении писем, Кирилл увидел Наташу почему-то одну, совсем одну на стылом скалистом берегу.
Океан опять сулил испытание не только ему, но и ей. Выдержит ли?
Скальный торопил их обоих.
...Матрос в черном бушлате опять пришел ночью.
Все повторялось.
Опять, зябко запахивая халатик, Наташа стояла посреди комнаты, не зная, чем помочь: походный чемоданчик вот уже целую неделю стоял в шкафу в прихожей наготове.
—  Вы Капустин? Я знаю, — сказала она наконец-то матросу. — Подождите,   пожалуйста,   присядьте.   Хотите кофе?
—  Нет, я не Капустин, — холодновато отозвался матрос. — Я Деревянкин... Спасибо, некогда.
—  Это новенький... — пояснил, неловко улыбаясь, Кирилл. — А Капустин давно уже на Тамбовщине, в запасе, ест мамины щи...
Значит, не все повторялось, не все...
А через несколько часов, когда стрелка глубиномера, отойдя вправо и успокоившись, показала нужную глубину, Кирилл вернулся в каюту и, как всегда, открыл чемоданчик.
Домом, родным домом пахнуло в лицо. Опять платочки, полотенчики и галстук в горошек. Тот же привычный припас.
Нет, в уголке он нащупал таящий что-то незнакомое сверток.
Кирилл развернул бумагу и увидел маленький, словно медальон, керамический парусник. Два косых паруса, вместо бушприта — женская головка в профиль. Да, это был древний корабль эпохи римлян.
Только Кирилл никак не мог вспомнить, как этот корабль назывался.
Трирема? Нет, трирема с веслами...
Но он точно знал, что на древнеримском корабле под бушпритом обязательно должно быть скульптурное изображение женской головы.
Кто же это, какой поэт-корабел придумал, чтобы пер-вой встречала волны женщина?
Встречала и отводила беду.
Кирилл за ниточку повесил медальон на переборку каюты, достал чистый лист бумаги и четко, как в вахтен-ном журнале, вывел первую строку:
«Здравствуй,   любимая!   Вот  и   опять  я   в   океане...»





 

• Назад
• Вперед