Море на вкус солёное...
- Опубликовано: 18.03.2011, 13:13
- Просмотров: 119688
Содержание материала
МОРЕ НА ВКУС СОЛЁНОЕ...
Аркадий Хасин
ЛЮДИ ТЕБЯ НЕ ОСТАВЯТ
Лето сорок пятого года было в Одессе холодным. Редко выдавались солнечные дни. Но когда показывалось . солнце, город казался особенно черным — от обугленных развалин домов и развороченных мостовых. Оккупанты вывезли из города даже трамвайные рельсы.
Цвели акации, но и они казались седыми...
И только море за Приморским бульваром весело вскипало фонтанами пены. Это тральщики на подходах к порту взрывали немецкие мины.
В то лето мне исполнилось шестнадцать лет. Получив паспорт, я пришел наниматься на работу в Черноморское пароходство.
Отдел кадров пароходства напоминал гулкий вокзал:
— Котька?! Откудова? . — Ваня-Граммофон!
— Костыль! А говорили, загнулся!
И от звона медалей и орденов, топота ботинок и сапог, крепких мужских объятий и пе менее крепких поцелуев со старых стен осыпалась штукатурка, и воздух в коридоре отдела кадров был насыщен су.хой пылью, как после стрельбы.
Я стал в очередь у двери старшего инспектора Мамедова. Дверь эта была расписана, словно колонна рейхстага: «Даешь мирную жизнь!», «Море зовет, а Мамедов не пускает!»
Когда в коридоре становилось особенно шумно, дверь открывалась. Скрипя протезом, из кабинета выходил старший инспектор и страдальчески морщил небритое лицо:
— Вы моряки или базарные торговки?
Наступала тишина. Даже затаптывались окурки. Мишу, как запросто называли старшего инспектора моряки, нельзя было злить. С Миши начиналось море...
До войны, убегая со школьных уроков, я часами простаивал у ворот порта, слушая свистки маневровых паровозов, судорожный лязг составов и крики биндюжников, бешено стегавших кнутами застрявших на переезде лошадей. Полосатый шлагбаум, за которым начинался порт, открывал для меня особый мир...
Дома мне пе разрешали ходить в порт. «Там такие грубые люди!» —говорила мама. Но меня влекло к этим людям. Я мог подолгу смотреть, как красят они с подвесок борта пароходов, как ловко набрасывают на причальные пушки швартовые концы и как поднимают на мачтах обветренные океанами флаги.
Я был бы счастлив, если бы кто-нибудь из них обратил на меня внимание, заговорил!
Такой разговор состоялся, но уже во время войны.
В городе не стало воды. Фашисты захватили под Одессой водонапорную станцию. Город задыхался — от
жажды и ненависти.
Каждый день я бегал с товарищами под Строгановский мост. Там, в глубокой нише, был вырыт колодец. Женщины, гремя ведрами, толпились вокруг колодца, и томная вода, как зеркало, отражала их скорбные лица. Мы протискивались к колодцу, доставали воду и раз-давали шагавшим под мостом запыленным бойцам.
В первые дни осады города, когда объявляли воздушную тревогу, женщины, оставляя у колодца ведра, разбегались. Но потом к налетам привыкли. Женщины знали: мост защитит их. Они только закрывали от солнца глаза и с ненавистью смотрели в предательское небо.
Фашистские бомбардировщики с противным воем разворачивались над портом. Бойцы забегали в подворотни и, стаскивая с плеч винтовки, стреляли по пикирующим самолетам врага.
В один из таких налетов недалеко от моста упал матрос. Он был в армейской гимнастерке, но из-под распахнутого ворота голубела тельняшка. Подбежал санитар и начал перевязывать раненого. Я поднес матросу воду. Он бредил, но я хорошо разобрал слова: «Мы вернемся. Не я, так другие. И мы еще будем плавать по этому морю. Оно наше, наше! Понял?!»
Его хриплый голос ударился о своды моста и, размноженный эхом, как листовка понесся по осажденному городу...
Это было незадолго до того дня, когда наши войска оставили Одессу.
И сейчас, в коридоре отдела кадров пароходства, глядя на радостно возбужденные лица моряков, на их медали и ордена, на мичманки и бескозырки, я повторял про себя: «Вернулись...»
Когда я вошел в кабинет старшего инспектора Мамедова, он кричал в телефон:
— Списывайте! Списывайте немедленно! У меня полный коридор народу!
От его голоса в графине дрожала вода. Бросив трубку, Мамедов откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. И тут я увидел, какой это измученный человек... Одет он был в старенькую офицерскую гимнастерку со следами споротых погон. Гимнастерку украшали два ордена Боевого Красного Знамени и медали «За оборону Одессы», «За оборону Сталинграда» и «За взятие Берлина».
И еще на гимнастерке были нашивки за тяжелые ранения.
А за спиной инспектора в распахнутом окне искрилось под солнцем пустынное море. Мамедов открыл глаза.
— Представляешь, — сказал он мне, словно старому знакомому, — представляешь, что вытворяют? Думают, кончилась война, гуляй, ребята! Повар на «Калинине» набрал в Румынии камушек для зажигалок. Целую литровую бутылку! И куда, думаешь, спрятал? В кастрюлю. Налил в кастрюлю воды и поставил на плиту. Вроде борщ у него там варится. Но таможню не проведешь! А ну, открой дверь и позови...
Мамедов поводил обкуренным пальцем по лежащему перед ним списку резерва.
— Позови мне такую фамилию: Передерий. Не знаешь? Знаменитая фамилия. Есть капитан Передерий. А это повар. Однофамилец. Во время обороны Одессы кормил самого генерала Петрова. А когда фашисты под-ползали к его кухне, бросался в штыковые атаки. Зови!
Я открыл дверь и позвал:
— Передерий! Коридор подхватил:
— Передерий!
В кабинет, запыхавшись, вбежал щупленький морячок, в стоптанных флотских ботинках и в бескозырке с вылинявшей надписью: «Черноморский флот». Словно споткнувшись, он остановился у стола и виновато улыбнулся:
— Миша, я ж не шумлю.
— А кого я сегодня три раза от дверей гонял? Морячок побледнел.
— Ладно. Пойдешь на «Калинин». Надоел ты мне... Снимается в Гамбург. На судно немедленно. Скажешь капитану, что я включил тебя в роль. Только бескозырку на кепку смени. А то найдется в Гамбурге какой-нибудь недобитый фашист и побежит, пугая прохожих, как бегал от тебя в сорок первом. Помнишь?
— Как же не помнить?
И Передерий улыбнулся счастливо и гордо.
Когда за ним закрылась дверь, старший инспектор закурил, с наслаждением затянулся крепким махорочным дымом и, прищурившись, посмотрел на меня:
— А что тебе, собственно, надо?
Я переступил с ноги на ногу, проглотил в горле комок и тихо сказал:
— Я хочу плавать.
— Ты хочешь плавать? — От возмущения Мамедов поперхнулся дымом. — А они? — Он встал и показал на запертую дверь. — А что хотят они? Не знаешь? Так пойди и спроси. И не забудь узнать, сколько угля перештывали они в кочегарках и сколько раз тонули между Севастополем и Одессой. А потом приди и честно скажи, что не будешь морочить мне голову. У меня для них ничего нет...
Он сел, разогнал махорочный дым и склонился над бумагами. Уже не глядя на меня, сказал:
— Плавать иди на пляж.