Море на вкус солёное... - 4

ПАРОХОД БЕЗ КАПИТАНА

Ночь я не спал, с нетерпением дожидаясь утра. Звуки ночи, словно бой часов, указывали время.
По железнодорожному мосту с нарастающим гулом прогрохотал состав. Три часа. Это товарный. Одесские заводы возвращались из эвакуации.
Далеко-далеко заухал паровой молот, и я представил белые вспышки пара над ним. Это в порту, с рассветом, начали забивать причальные сваи. Значит, пять.
На заводе тяжелого краностроения имени Январского восстания сипло прогудел гудок.
Во дворе загремела колодезная цепь, Екатерина Ивановна набирает воду, затевая стирку.
Пора!
На кухне меня уже ждал завтрак. Екатерина Ивановна знала, что я должен идти в отдел кадров пароходства за назначением на корабль. По такому случаю добрая женщина постаралась. Мамалыгу она залила горячим молоком, а на дорогу приготовила кусок яблочного пирога.
Жилось Екатерине Ивановне тяжело. Детей у нее не было, а муж, как и мой отец, не вернулся с войны. Бухгалтер по образованию, Екатерина Ивановна во время оккупации занялась шитьем. Она покупала па барахолке разное старье и шила юбки. Продавать эти юбки приходилось и мне. С приходом наших Екатерина Ивановна устроилась в артель, изготовлявшую лаки и краски. Но сырья не было, артель простаивала, и Екатерина Ивановна больше находилась дома, чем работала.
Она часто болела, подводило уставшее за годы оккупации сердце. Иногда по ночам ей становилось плохо, и я несколько раз вызывал «скорую помощь». Екатерину Ивановну хотели положить в больницу, по она отказывалась. «Кто приготовит тебе, постирает, — причитала она, — ты же круглый сирота!»  И как я ни доказывал ей, что уже не маленький, что она должна подумать о своем здоровье, Екатерина Ивановна в ответ только с досадой махала рукой.
Когда я вышел на улицу, Екатерина Ивановна украдкой перекрестила меня.
В город я шел пешком. Трамваи, как и рельсы, увезли оккупанты.
Было ещё рано. За глухими заборами Ближних Мельниц остервенело лаяли собаки. Во время оккупации заборы представлялись мне маленькими крепостями, защищавшими людей от улиц. Но теперь они казались мне лишними.
Обогнув кладбище и пройдя под железнодорожным мостом, я зашагал мимо водокачки, скрытой густой тенью тополей. Возле водокачки всегда дежурили милиционеры. Я знал каждого в лицо. Это были демобилизованные воины. С завистью я поглядывал на их ордена и медали. С одним из них я даже подружился.    Это был бывший
танкист с обожженным лицом. Познакомились мы так. Он спросил, который час. Я ответил, что часов у меня нет, но время ему могут сказать поезда. Они проходили по мосту в одни и те же часы. Жители Ближних Мельниц так и узнавали время. Московский, например, проходил в десять утра. Львовский в час дня. А кишиневский в пять вечера.
—  Здорово! — обрадовался милиционер. — А я до этого не додумался.
Угостив меня леденцом, он стал расспрашивать, живы ли мои родители, где я занимаюсь или работаю, что делал во время оккупации. Выслушав мой рассказ, он вздохнул:
—  Да... Детям в этой войне крепче всех досталось. А я вон... — И он показал на свое изуродованное ожогами    лицо. — Ни одна    невеста    теперь   на меня не посмотрит...
—  А где это вас? — спросил я.
—  На Курской дуге. А потом еще была Белоруссия. Но главное — мы   победили! — И  он улыбнулся    такой счастливой улыбкой, что лицо его показалось мне самым красивым в мире.
С тех пор, встречая возле водокачки этого милиционера, я рассказывал ему о своих делах, а он о своих. Он тоже предложил мне работу, «если не удастся попасть в моряки».
—  К нам пойдешь,    в   милицию.    Дело для народа важное!
Звали его Вася. Родом он был из Первомайска, небольшого зеленого городка в Николаевской области. Вернувшись с фронта, он не застал ни матери, ни двух сестер. Фашисты угнали их в Германию. В Одессу Вася приехал в надежде поступить в университет. Он мечтал стать юристом. А пока — нес службу «рядовым советской милиции».

В тот день, когда я, полный самых радужных надежд, шагал в город, у водокачки дежурил Вася. Заметив меня, он вышел навстречу и протянул руку:
—  Здоров! На субботник?
—  Какой  субботник,    сегодня    же   пятница! — удивился я.                                                                               '.
—  Пятница-то пятница.    Но по призыву   городского партийною комитета весь город поднялся на расчистку развалин. Сменюсь с дежурства, тоже пойду.                       :
И Вася показал на прислоненную к дереву лопату.
Бывший танкист оказался прав. На привокзальной площади я увидел мпожество людей. Самого вокзала не было, от него остались только руины. И к этим руинам, с кирками и лопатами на плечах, стройными колоннами направлялись жители города.
В тачках, как в колясках, везли детей.
Над колоннами колыхались транспаранты: «Превратим родную Одессу в самый лучший социалистический город!», «Даешь жемчужину у моря!»
Всю неделю лил дождь. Но в это утро показалось солнце. Наверно, и оно решило посмотреть на этот небывалый трудовой запал!
Я свернул на Пушкинскую. Уже отцветали каштаны и повсюду белели их пахучие лепестки.
Во время оккупации эта самая красивая улица города напоминала продуваемый ветром гулкий туннель. Оккупанты объявили Пушкинскую главной улицей Одессы, переименовав ее на немецкий лад. Здесь находилась городская мэрия, где заседал «городской голова», женоподобный авантюрист Герман Пынтя. Возле мэрии, держа на плече ружье, прохаживался румынский жандарм. Недалеко от мэрии находилась редакция «Молвы». Ее охраняли полицаи, завербованные из жалкой кучки изменников Родины. И здесь же было гестапо, мрачное здание, возле которого всегда стоял немецкий унтер в зловещей стальной каске.
Понятно, что жители города обходили эту улицу стороной. Но сейчас на Пушкинской было полно народу. Играл духовой оркестр. Люди, расчищая развалки, пели.
Какая-то женщина, в вылинявшем платье, держа на руках ребенка, обратилась к другой:
—  Как вам нравятся наши одесситы? Со всего они делают праздник.
—  А  что?   Мало  мы   наплакались? — ответила  та. — Пускай теперь наши враги плачут!
Я боялся, что по случаю субботника музей будет закрыт. Но, поднявшись по мраморным ступеням античного портика, охраняемого с двух сторон каменными скифскими «бабами», увидел возле окованной медью тяжелой двери сухонького старичка, закутанного в рваную дамскую шаль. Старичок возился с замком.
—  Музой открывается в десять! — заявил он, пытаясь выдернуть застрявший в замке ключ.
—  А мне не смотреть, мне по делу.
—  По делу?
Старичок выдернул из замка ключ и с интересом поглядел на меня. Я протянул ему обрывок газеты. Он достал из-под шали очки и, приложив к глазам, принялся читать мою находку. Закончив чтение, он снова поглядел на меня.
—  Если вы думаете, что для музея это ценность, то вы ошибаетесь. Нам досталось время,    когда с каждого порядочного человека можно писать картину. Но... — Он снова приложил к глазам очки, перечитал обрывок газеты и сунул его в карман. — Я возьму вашу находку. Может, и она когда-нибудь скажет историкам   свое слово. По закону я должен выплатить вам вознаграждение. Но нам второй месяц не отоваривают карточки и не выдают зарплату. — Он  вздохнул. — Я   понимаю,    не   музеи    делают сегодня погоду.    Но на Привозе    ничего не хотят понимать!

—  Да  мне ничего не нужно, — смутился я. — Берите так!
—  Что ж, спасибо. А вместо вознаграждения вы можете в любое время приходить в музей.    Для молодого пытливого ума у нас найдется что посмотреть. Если вас не будут пускать, спросите Александра Петровича Кричевского, коим являюсь я.
С этими словами он поправил съехавшую с плеча шаль и вошел в музей.
Коридор отдела кадров был пуст. Уборщица мыла пол. Выкручивая тряпку, она заорала:
—  Куда тебя несет?
—  Мне к Мамедову!
—  Нужен ты ему.
Но все же, расстелив тряпку, она заставила меня вытереть ноги и пустила в коридор. На дверях старшего инспектора я увидел новую надпись: «Голодный бич — страшнее волка, а сытый бич — милей овцы. И, не добившись в кадрах толку, голодный бич отдал концы».
—  Стучи  крепче! — крикнула    уборщица. — Вы   тут так шумите, что он совсем оглох!
Я постучал и, приоткрыв дверь, заглянул в кабинет. Мамедов сидел за столом и что-то быстро писал. Его небритое лицо было таким уставшим, словно он всю ночь не спал. Пепельница на столе была полна окурков. Услышав скрип двери, он поднял на меня покрасневшие глаза.
—  А, это ты?
—  Газета уже в музее! — выпалил я.
—  Какая газета?    Не задавай    мне с утра загадки. У меня их и без тебя хватает.
Я подошел к столу и напомнил наш вчерашний разговор.
—  С этого бы и начал. — Перед Мамедовым   лежал бланк судовой роли.    В заглавии роли стояло название судна: «Клинтс». — Садись, ты мне нужен,
Я робко присел на краешек стула,    с затаенной надеждой покосившись на судовую роль.
—  А что это за название, «Клинтс»?
Мамедов отложил ручку, придвинул пепельницу и стал выискивать подходящий окурок.
—  Дожился, бычки курю.    Некогда даже пойти купить пачку папирос.
—  Давайте я сбегаю!
—  Подожди. Для тебя более важное дело есть. Отыскав  подходящий  окурок,    он чиркнул  спичкой,
закурил и взял лежащие рядом с судовой ролью «Клинтса» учетные карточки моряков.
—  Ты спрашиваешь, что за название «Клинтс»? Хорошее название. Отличное!
Он затянулся так, что обжег губы. Ткнув со злостью окурок снова в пепельницу, вынул из кармана гимнастерки платок и вытер рот.
—  Видишь, что получается, когда некогда пойти купить пачку папирос?
Полистав карточки, он начал вписывать фамилии моряков в бланк судовой роли. Затаив дыхание, я следил за его рукой. Я ждал, сейчас он впишет мою... Но Мамедов снова отложил ручку.

• Назад
• Вперед