Море на вкус солёное... - 21

УЛИЦА   ГОГОЛЯ, 5

—  От спасыби Максимычу! Пишов-таки до у правдома. О чем балакав, не знаю. Тильки прийшов    пичнык, зробыв трубу!
Груня поставила возле камбуза кошелку с провизией и открыла замок. Вдруг, строго посмотрев на меня, сказала:
—  Ты робу думаешь стирать? Знимаешь ее, а вона колом стоить! Зараз нагрию воду.
День был выходной. Боцман ушел фотографироваться на заграничный паспорт. Колька уехал на Большой Фонтан.
—  Нову кралю там знайшов, — сообщила мне Груня. — Пересыпски девки вже його раскусылы.
Растопив плиту и поставив на огонь кастрюлю с водой, Груня показала на «Крым»:
—  Бачишь?
На корме теплохода, словно флаги расцвечивания, развевались на ветру выстиранные командой форменки и тельняшки.
—  Люды як люды, а ты...
Скатившись в кубрик, я быстро разделся. Из кармана брюк выпала смятая бумажка. Расправив ее, я прочитал адрес, который дал мне на бульваре служитель музея: улица Гоголя, 5, кв. 12. А. П. Кричевский.

—  Шо це за бумажка? — полюбопытствовала спустившаяся в кубрик за миской Груня.
Я рассказал о старичке.
—   И ты не пишов? Вин же с тэбэ чоловика може зробыть!
Она собрала мои грязные вещи, швырнула в миску и, распахнув боцманский рундук, вынула оттуда флотские брюки и китель.
—  Примерь!
—  Да  вы что? — испугался я.  —  Иван  Максимович заругает!
—   Примерь!
Я был с боцманом одного роста. Брюки пришлось потуже затянуть ремнем а китель пришелся почти впору. По словам Груни, Иван Максимович носил этот китель, «колы був худый, аж светывся».
Оглядев меня, Груня одобрительно сказала:
—  Зараз на чоловика похож. Иды. Робу я сама постираю.
Надев выданный мне Иваном Максимовичем новенький бушлат, я с гордостью сошел на причал.
Недалеко от завода я попал в шумную толчею воскресного рынка. Чем только не торговали здесь! Женщины, обвешанные вещами, протягивали мне мыло, духи, янтарные бусы. У ног продавцов рядом со сверкающими зеркалами тикали будильники и россыпью лежали книги. А на деревьях, словно огородные пугала, висели подвенечные платья. Меня толкали, наступали на ноги, но каждый раз с чисто одесской вежливостью говорили: «Извините». Какая-то женщина потянула меня за рукав: «Молодой человек, купите кашне. Чистая шерсть! Не кашле, а печка!» Не успел я освободиться от этой женщины, как на меня навалился прыщеватый парень: «Слышь, корешок, продай бушлатик. Бушлатик продай, говорю!» От парня несло винным перегаром. Ко всему я почувствовал, как его рука залезла в мой карман. Оттолкнув парня, я с трудом выбрался на Приморскую улицу, отряхнулся, застегнул на все пуговицы бушлат и зашагал в город.
Недалеко от широкой Дерибасовской, где народу было уже не так много, я услышал песню. Это была песня недавних военных лет, но Одесса узнала ее только после освобождения.
«Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...»
Мимо меня маршировали, держа четкий строй, моряки. Они были подтянуты и строги, на их лицах я читал ту решимость, которая помогла им победить в только что отгремевшей войне. Моряки, твердо печатая шаг, прошли мимо, опалив грозным припевом песни:
«Пусть ярость благородная вскипает, как волна!..»
За моряками сразу увязались мальчишки. Посмотрев на мальчишек, я вспомнил и себя в первые дни войны.
Мы тоже бегали тогда за моряками, встречая их у ворот порта и провожая до трамвая, на котором в те дни защитники города добирались на фронт. Моряки втискивались в переполненный трамвай, повисали на подножках, закинув за спины винтовки, и горячий одесский ветер  яростно трепал  длинные ленты их бескозырок...
Улица Гоголя начиналась с обрыва, круто нависавшего над Приморской. Поднявшись по узкой выщербленной лестнице, я отдышался и сразу увидел дом номер пять, огороженный чугунной решеткой. За решеткой виднелась скульптурная группа атлантов, удерживающих на плечах небесную сферу.
Это был знаменитый дом.
В первые дни оккупации на этой сфере был намалеван фашистский знак. Но продержался он недолго. Хотя в доме с атлантами поселился немецкий генерал и возле чугунной решетки постоянно прохаживался часовой, однажды ночью небесная сфера на плечах атлантов была выкрашена в красный цвет.
О доме с атлантами заговорил весь город. Шли первые дни фашистского нашествия, и поступок неизвестного смельчака взволновал и ободрил людей.
В те страшные дни дома, как и люди, неожиданно становились героями...
Я поднялся по грязной, давно не мытой мраморной лестнице на третий этаж и увидел дверь квартиры номер двенадцать. На двери одна под другой висели таблички с фамилиями жильцов и указаниями, кому сколько стучать.
А. П. Кричевскому стучать нужно было пять раз.
После каждого моего удара в глубине квартиры отдавалось гулкое эхо. Когда оно затихло, где-то далеко хлопнула дверь и послышались шаркающие шаги. Они долго приближались. Наконец дверь загремела крючками и распахнулась. На пороге, в пижаме и в шлепанцах, стоял Александр Петрович Кричевский.
—  А! — воскликнул он. — Прошу, прошу!
Закрыв дверь и снова заложив многочисленные крючки, он повел меня полутемным коридором, где вдоль обшарпанных стен стояли детские коляски, сундуки, корыта, поломанные велосипеды и еще какая-то рухлядь — непременная принадлежность коммунальных квартир.
Александр Петрович ввел меня в высокую комнату с оборванными обоями. Мебели в комнате не было, если не считать продавленного дивана и кухонного стола, стоявшего у окна и заваленного рукописями. А сама комната до потолка была заставлена книгами.
Александр Петрович усадил меня на диван и объявил:
—  Сейчас будем пить чай!
Оп подхватил стоявший на полу закопченный чайник и скрылся за дверью.
Я встал с дивана и подошел к книгам. Никогда в жизни я не видел в обыкновенной квартире столько книг! Многие из них были на иностранных языках. От книг исходил запах плесени, словно, прежде чем они попали сюда, их держали в сыром подземелье.
Александр Петрович вернулся, поставил на стол закипевший чайник и сдвинул в сторону рукописи. Потом, снова сходив на кухню, принес две кружки, сделанные из консервных банок, тоненький кусочек черного хлеба и блюдечко сливового повидла.
—   Ну вот, — сказал он, когда все это было расставлено на столе. — Прошу! — И вдруг спохватился: — Ах да. Давайте придвинем стол к дивану. У меня стульев нет.
Когда мы уселись, он намазал на хлеб повидло и придвинул мне.
—  А я знаю ваш дом, — сказал я. — Здесь немецкий генерал жил.
—  Как же, как же! — обрадовался Александр Петрович, словно речь зашла о его добром знакомом. — Генерал фон Келлер, любитель фарфора, старинных книг и голландской живописи. Грабитель с университетским дипломом. Имел честь знать лично! — Александр Петрович показал на книги: — Эта библиотека была спрятана при отходе наших войск в подвале. Я собирал ее всю жизнь. Здесь уникальные издания, выпущенные в Германии, во Франции и в России в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Помогал мне прятать книги дворник Захар. Когда генерал занял дом и нас выселили, я был спокоен. Захар надежно замуровал тайник. Но — нашелся «добрый человек». Оккупация породила и таких... Фамилия его была Молдаваненко. Бывший управдом. До войны он первым подписывался на заем,   был активистом Осоавиахима, носил значки   «Будь  готов   к   труду  и   обороне»   и «Ворошиловского  стрелка».   А  когда  пришли  фашисты, быстро перекрасился в их цвет... Меня разыскали благодаря этому Молдаваненко. Генерал был со мною вежлив. Сначала даже предложил кофе и сигару. Заговорил о живописи. Рассказывал о сокровищах Лувра,    где, по его словам, не мог смотреть без слез на Венеру Милосскую... Потом стал спрашивать об известных в городе коллекционерах. Поинтересовался, какие книги собирал я. Пообещал мне место доцента в Одесском университете. «Разумеется, после войны», — сказал он.
Ну вот. Побеседовав таким образом, генерал вызывает адъютанта и говорит:  «Вы сейчас спуститесь с господином Кричевским в подвал этого дома, и он покажет, где спрятаны его научные труды и книги». Я отодвинул кофе и говорю генералу: «Мне нечего показывать, господин генерал. Когда меня уволили из университета, моя библиотека была конфискована большевиками». «Что ж, — развел руками генерал, — тогда мы с вами будем говорить другим языком...» После побоев я приходил в себя и думал: «Они могут меня убить, но заставить предать самого себя — этого сделать они не могут». Прямо из кабинета генерала меня увезли в концлагерь. Он находился под Одессой, за Дальником. В лагере меня определили в похоронную команду. По утрам я вытаскивал из барака, который назывался «комнатой голых», окоченевшие трупы. В  этой   «комнате голых»   находились люди,  чья  одежда изорвалась на непосильной работе. А новую в лагере не выдавали... В лагере не говорили «умер» — «Кричевский забрал». Как я остался жить, один бог знает. И все-таки я дожил до того счастливого дня, когда перед воротами лагеря остановился первый советский танк.
Александр Петрович допил остывший чай и посмотрел в окно, за которым раскачивались на голой ветке взъерошенные воробьи.
—  А книги эти, — повернувшись ко мне, сказал он, — как закончу составлять каталог,    передам      Публичной библиотеке.
Александр Петрович неожиданно вскочил:
—  Я же обещал подобрать вам кое-что о море. Но у меня есть для вас и настоящий сюрприз!
Он стремительно вышел из комнаты и так же стремительно вернулся. В руке у него был свежий номер газеты «Черноморская коммуна». Разложив передо мной газету, он ногтем отчеркнул статью:
—  Читайте вот здесь.
Я прочитал, что в главных морских городах страны, в Ленинграде, в Одессе и во Владивостоке, для подготовки высококвалифицированных кадров советского торгового флота организовываются Высшие мореходные училища.
—   Ну! — торжествующе воскликнул Александр Петрович. — Что я вам недавно говорил! Ведь до войны у нас были только морские техникумы, готовящие штурманов и механиков со средним специальным образованием. А теперь правительство, глядя далеко вперед, решило готовить для будущего нашего флота инженеров.  Инженеров!   — повторил он и радостно потер руки. — Как видите, я оказался нрав. Так вот, мой друг. Если хотите стать настоящим моряком и не плестись у жизни в хвосте, учитесь!
Я уходил из дома номер пять с тяжелой стопкой книг. Как сказал Александр Петрович, мне предстояли великие открытия. Сначала в маринистике, потом — в морях и океанах...
На обрыве я оглянулся. Атланты крепко держали небесную сферу. На ней чьей-то уверенной рукой была выведена пятиконечная звезда.
 

• Назад
• Вперед