Море на вкус солёное... - 2

Над городом прошел слепой дождь. Деревья на бульваре мокро блестели. На усыпанных гравием дорожках возились воробьи. На Потемкинской лестнице работали каменщики, Они обтесывали гранит, восстанавливая изуродованные осколками снарядов и бомб исторические ступени.

На портовом заборе сидели чайки. Забор был проломан, и к морю можно было шагнуть прямо с улицы.

Портовые железнодорожные пути, на которых до войны весело перекликались паровозы, заросли полынью. Причалы были разрушены. Посреди бухты протягивало к небу обгоревшие мачты затонувшее судно. Возле прогнивших свай скрипела швартовами ржавая баржа. С баржи удили рыбу двое стариков.

Вдруг я увидел  «Калинин». Он стоял у недавно от-ремонтированного причала, пахнущего свежими досками. Тень флага теплохода колыхалась на неспокойной воде. Трюмы «Калинина» были закрыты, грузовые стрелы опущены. Теплоход был готов в дальний путь. А что, если добраться по швартовому концу, пробраться в трюм и... Сколько таких случаев я видел в кино! Я уже подошел было к корме теплохода, где меня не мог заметить вахтенный, но в это время на причале остановилась крытая грузовая машина.  Из нее начали спрыгивать пограничники  контрольно-пропускного   пункта.     Загрохотав   ступеньками трапа, они быстро поднялись на борт теплохода,  и  сейчас  же  по  судовой    трансляции    разнеслось: «Экипажу находиться по своим каютам. Начинается пограничный досмотр!» Да, жизнь не кино...

Портовый пляж, известный под названием «Австрийский», был безлюден. От порта его отгораживал прострелянный пулями вагон. В сквозных отверстиях вагона как недопетая песня войны посвистывал ветер. На песке сохли рыбачьи сети. Рядом стояла наполовину вытащенная из воды рыбачья шаланда. В пей поблескивали дождевые лужицы. Я залез в шаланду и стянул рубаху. В шаланде, закрыв глаза, можно было представить себя в открытом море, в грохоте волн и в ярости брызг! Но мне надоели детские мечты. Эх, знал бы старший инспектор Мамедов — море я не вычитал из книг. С детства упруго и горячо билось оно возле самого сердца...

Захотелось пить. Рыбаки иногда оставляли в шаландах анкерки с водой. Я открыл кормовую кладовочку, но кроме ржавых уключин и засохшего кусочка брынзы, завернутого в пожелтевший обрывок газеты, не нашел ничего. Пожевав брынзу, я расправил на коленях обрывок газеты и вдруг услышал гудок. Из порта выходил «Калинин». За ним бежал лоцманский катер. Когда теплоход отошел от мола, катер подвалил к его борту. По штормтрапу на катер слез человек, портовый лоцман. Сняв с головы фуражку, он помахал стоявшему па мостике теплохода капитану. Развернувшись, катер помчался в порт, а теплоход, снова погудев и набирая ход, стал уходить в море.

Опустив голову, я начал читать обрывок газеты: «Жандармерии требуется истопник...», «Гадалка, предсказывает будущее, улица Дерибасовская, дом 12...», «Одесский муниципалитет с прискорбием сообщает, что в порту большевистскими бандитами убит капитан Тарасенко...»

Только теперь я сообразил, что передо мной обрывок газеты «Молва», грязного фашистского листка, издававшегося в городе во время оккупации.

Оккупация...

15 октября сорок первого года наши войска оставили Одессу.

С темнотой уже не гремели по улицам обозы, не покуривали в рукава матросские патрули и никто пе кричал по дворам:

— Граждане, соблюдайте светомаскировку, тушите свет!

Город насторожился, затих.

На углу нашей улицы какие-то люди разбили витрину бакалейного магазина и начали вытаскивать мешки с перловой крупой. Дворник, старик Потапов, хватал этих людей за руки и растерянно повторял:  «Что ж это вы, товарищи, а?»

Его ударили.    Он тяжело сполз к ногам грабителей, повторяя заплетающимся языком: «Что ж это вы, а?»

Город был темен. Только крыши домов отсвечивали красным. Это на Пересыпи догорала нефтегавань.

В ту ночь мать увела меня из центра города па Ближние Мельницы. Там жила подруга матери по рабфаку Екатерина Ивановна Храпченко. Муж Екатерины Ивановны вместе с моим отцом, командиром запаса, в первый же день войны был призван в армию. Во дворе, где лгала Екатерина Ивановна, была полуразвалившаяся халупа с крохотным окошком, выходившим на городское кладбище. Матери казалось, что в этой халупе можно будет переждать оккупацию.

Крепко держа меня за руку и торопливо идя по темным, пугающим неизвестностью улицам,    мать шептала   «Господи, ведь по-настоящему людей я узнала за время войны...  Запомни,    если со мной    что-нибудь случится, люди тебя не оставят. Люди тебя не оставят...»

Плохо слушая мать, я смотрел на угрюмо выступавшие из темноты баррикады. «Почему наши ушли? — думал я. — Ведь город    приготовился    насмерть биться   с врагом!»

Впереди баррикад, па случай прорыва танков, поблескивали металлом опутанные проволокой «ежи».

Покидая двор моего детства, я спрятал в кармане листовку, подобранную днем на Приморском бульваре. В ней писалось: «Не навсегда и не надолго оставляем мы нашу родную Одессу. Жалкие убийцы, фашистские дикари будут выброшены вон из нашего города, Мы скоро вернемся, товарищи!»

Листовку я перечитывал множество раз. И не мог смириться — ушли...

Листовку я хранил долго, пока не показал Петьке Черненко, жадному и пронырливому парню, с которым

познакомился на Ближних Мельницах. Он жил в соседнем дворе. Петька промышлял на Привозе, таская у баб «сякую снедь. Он старался и меня привлечь к этому, но я отказывался. Однажды Петька обозвал меня трусом. Чтоб доказать свою отвагу, я показал листовку. Петька засопел, забегал глазами и ничего не сказал. А на следующий день к нам нагрянули полицаи. Найдя в моем кармане листовку, они увели меня с собой. Обезумевшая от горя мать бежала за полицаями, умоляя отпустить меня. Она предлагала им последние деньги. Но один из полицаев, конопатый детина, с мутными от самогона глазами, псе повторял:

—  Не, тетя. У нас такие номера не проходят. Вот повесим твоего змееныша, будет знать, как с партизанами дружбу водить!

В полиции меня допросил сам шеф. Он стучал волосатым кулаком по столу и орал, что, если я не скажу, кто дал мне «распространять прокламацию», он прикажет расстрелять меня на глазах у матери.

Плача, я сознался, что нашел листовку на Приморском бульваре, в день ухода наших войск. Но мне не поверили. Избитого, окровавленного, меня перевели в тюрьму.

—   Будешь сидеть, пока не сознаешься! — пригрозил на прощанье шеф.

В тюрьме меня втолкнули в грязную камеру, где находились такие же мальчишки, как и я, арестованные за различные преступления. В основном — за мелкие кражи.

Оккупанты разрешили в городе частную торговлю. Этим воспользовались всякого рода дельцы, повыползавшие с приходом фашистов из своих нор. В городе пооткрывались лавочки и магазинчики. Расплодились питейные заведения — бадеги. Улицы запестрели свеженамалеванными вывесками: «Кафе «Бавария», «Пивной бар «Рим», «Спиртные папитки от ресторана «Берлин». В этих заведениях   постоянно  толклись  румынские   в   немецкие солдаты, мелкие спекулянты и опустившиеся обыватели. Нередко  между  «представителями  союзных  войск»   возникали драки. Одна такая драка, прогремевшая на весь город, произошла в Колодезном переулке в бадеге «Герман Геринг». Избитые немцами румыны подожгли бадегу, заперев в ней пьяных гитлеровских солдат.    Бадега догорала    несколько    дней,    доставляя   тайную   радость одесситам, приходившим издали полюбоваться на смрад-но чадившее пожарище.

Мальчишки, оставшиеся без отцов, а многие и без матерей, погибших во время бомбежек города, с утра и до вечера отирались возле всех этих заведений, правдами и неправдами добывая на пропитание. Так они и попадали в тюрьму, где с ними обходились с такой же жестокостью, как и со взрослыми.

По ночам во дворе тюрьмы   слышались выстрелы   и крики расстреливаемых...

Я просидел два месяца и был неожиданно выпущен на свободу по случаю приезда в Одессу румынской королевы Елены. Узнав, что в тюрьме томятся даже дети, эта чувствительная дама объявила «детскую амнистию». Полицаи зачитали нам «высочайший указ» и, надавав на прощанье подзатыльников, выгнали на свободу.

Вернувшись на Ближние Мельницы, я не застал матери. Халупа была пуста. Встретившая меня во дворе Екатерина Ивановна привела к себе и, всхлипывая, сказала, что мать скончалась в Слободской больнице от сыпного тифа. Поставив передо мной миску чечевичной похлебки, Екатерина Ивановна, вытирая слезы, говорила: «Люди тебя не оставят. Люди тебя не оставят...»

Опустив голову, я молчал. Я знал; мать умерла не от тифа, она умерла от горя...

Петьку Черненко я больше не видел. Пока я был в тюрьме, он уехал к дядьке, в Бендеры, Позже рассказывали, что вместе с дядькой, бендеровским полицаем, он подался па Запад, подальше от наступавших советских войск.

• Назад
• Вперед